В приемную главного врача я шел, как на Голгофу, понимая, что если слухи, которыми щедро поделилась со мной Жаба, окажутся верными, отбрехаться от сотрудников правопорядка будет непросто. У нас же в стране как — был бы человек, а статья всегда найдется. Вообще-то по жизни я крепкий государственник и всегда выступал против всяких революций и внутренних потрясений, чем, собственно, и рассчитывал если и не снискать благосклонность органов правопорядка, то как минимум не попадаться в поле их зрения. Сиди ниже травы, будь тише воды, не тявкай на власть да занимайся своим делом — и будет тебе счастье, думал я. Сейчас же на ум шли только страшилки из курса истории. Сразу же вспомнились репрессии сталинской эпохи, всплыли в памяти и псевдоисторические романы писателей либерального толка. Даже пресловутый «Один день Ивана Денисовича» Солженицына припомнился, мы его в школе изучали. Помнится, тогда этот роман на меня не произвел особого впечатления, а сейчас почему-то я представлял себя уже осужденным, уже этапированным и уже пребывающим в тех самых местах не столь отдаленных.

«Кошмар какой! Я ж там сдохну! В первый же день сдохну! Сгину ни за что! И что же это творится-то, люди добрые?»

Именно с такими мыслями я шел на допрос. Ошарашенный, смутно ориентирующийся в пространстве и времени, напрочь позабывший обо всех своих правах. А между тем без адвоката они вообще не имели права меня допрашивать! И потом, это не я должен был оправдываться, это они должны были доказывать мою вину, в чем бы она ни заключалась. Но обо всем этом я тогда не думал. Я почему-то уже похоронил себя и даже успел мысленно смириться с судьбой незаконно осужденного мученика.

— Стоять! — послышался позади меня чей-то властный голос. Я обернулся, как в бреду. Из тьмы небольшой подсобки вновь раздалось: — Сюда, быстро!

Я медленно подошел к помещению, вглядываясь во тьму, но единственное, что увидел — это как из тьмы вынырнула чья-то крепкая рука, схватила меня за шиворот и резко втянула в помещение.

— Значит так, Горин, — не то прорычал, не то прохрипел мне в ухо Косяков, — они пришли по твою душу и, судя по всему, про свинью, что ты нам подложил, ничего не знают. В твоих, гаденыш, интересах будет помалкивать. Кивни, если понял, — от страха я действительно ничего членораздельного произнести не смог бы, а потому кивнул, как было велено. Косяков меж тем продолжил. — А сейчас, падла, ты мне скажешь, где труп спрятал.

— Чей труп? — прорезался мой голос, дав нехилого петуха. Признаться, Косякова я в таком состоянии видел впервые. Да что там, я вообще в первый раз человека в таком состоянии видел. Казалось, что сейчас Косяк был способен не только на членовредительство, но и на смертоубийство. Именно поэтому я поспешил уточнить свою позицию. — Да не убивал я никого!

— Хватит Ваньку валять, дебил! — зашипел на меня Косяков, но шипение это сочилось такой ненавистью, что мне оно показалось криком. — Я говорю о трупе Семеновой! Хочешь, скажу, как дело было? — замглавврача все больше распалялся, походя уже не столько на разъяренного человека, сколько на психопата. — Ты грохнул двоих своих сослуживцев, — продолжал плеваться он мне в лицо, прижимая меня к стене за горло, — и устроил этот бедлам, чтобы отвести глаза и нам, и полиции? Так? Признавайся, тварь! Я тебя всегда насквозь видел! Вот уж чуяло мое сердце гнильцу в тебе…

Тут, признаться, я не выдержал. Нет, у меня никогда не было розовых очков на глазах, я всегда знал, что могу кому-то нравиться, а кому-то — нет. Также я прекрасно осознавал, что в этой жизни кто-то может и не любить меня, и даже ненавидеть. Но вот чтобы так открыто проявлять агрессию, причем абсолютно безосновательно — это уже перебор! Косяк, он хоть и заслуженный врач всея Руси, но права так со мной обращаться ему никто не давал. По сути, он мне сейчас проплевал в лицо обвинения во всех смертных грехах человечества, не предъявив никаких доказательств. Да еще и заявил, сволочь, что всегда знал, что я убийца и гнилой человек. Да, это его личное мнение, и да, он говорит все это мне лишь потому, что боится за свою собственную шкуру, но я же знаю, кто я есть на самом деле. Себе самому же я цену знаю! Какой я убийца? Да, я, может быть, и не самый честный человек на планете, но кто не без греха? Есть во мне и пороки, и та самая пресловутая гнильца, с которой каждый человек в своей жизни сталкивается, но, во-первых, со всем этим я стараюсь бороться по мере своих сил, а во-вторых, не ему, старому плешивому совратителю молоденьких ординаторш, читать мне нотации. Морализатор хренов!

В общем, не знаю, откуда во мне появились смелость и силы, но я каким-то образом протиснул свою руку между стальным зажимом рук Косякова и собственной шеей и резко крутанулся, да так, что одновременно с разворотом умудрился захватить и его руку. Тот успел лишь приглушенно вскрикнуть — такой прыти он от меня явно не ожидал. Хотя, признаться честно, не знаю, на что он на самом деле надеялся, прибегая к грубой физической силе. Пропасть между нами была не только в статусах, но и в возрасте. Но если первое давало Косяку неоспоримое превосходство надо мной, то второе уже играло в мою пользу. Я был лет на тридцать моложе и имел неплохие физические кондиции. И тут уж извини-подвинься — одно дело пользоваться своим положением, чтобы сделать человеку гадость, а другое — вот так нападать. Уж не знаю, что именно на Косякова нашло, но терпеть подобные выходки в мои планы не входило. Применил силу — будь готов, что тебе ответят.

В общем, не понимаю, как именно, но мне удалось в корне изменить диспозицию в этой темной подсобке. Сейчас уже Косяков был в положении жертвы, а я всем своим весом прижимал его лицом к стене, удерживая за его спиной вывернутую в локте руку и чуть приподнимая ее вверх под неестественным углом. Послышался тихий хруст его халата (а может и связок локтевого и плечевого суставов).

— Значит так, Кирилл Иванович, — грозно прошептал я ему в ухо, чувствуя, как его окладистая бородка елозит по побелке, а дыхание сбивается от злости и удивления, — я понятия не имею, что вы тут мне втираете, но если я еще хоть раз услышу от вас хотя бы один подобный звук, вы пожалеете, что на свет родились. Хоть пикнуть в мою сторону посмеешь, гад, я вырву твой поганый язык и заставлю сожрать, понял? — я вывернул руку Косякова посильнее, и тот взвизгнул. — Ты понял⁈ — повторил я. Косяков лишь головой замотал. — Отлично, — продолжил я. — И еще, козел старый, будешь докапываться до меня — все узнают о твоей связи с Пироговой. Есть у меня и видеозапись ваших встреч, и ее пьяные признания на счет вашей с ней, так сказать, «близости».

На самом деле я отчаянно блефовал. Повезло еще, что в стрессовой ситуации я вспомнил фамилию той самой ординаторши, с которой зажигал несколько лет назад этот старый козел, иначе эта угроза не показалась бы ему настолько серьезной. Разумеется, через пару дней, а может, и через пару часов он уже поймет, что я ни про какую Пирогову знать не могу, поскольку не служил я еще тогда в этой больнице и уж тем более никаких записей видеокамер у меня быть не могло — камеры понатыкали по всей территории стационара только год назад. Но то будет потом, а сейчас мне нужно было осадить этого чудака на букву «м», причем чем жестче, тем лучше.

— И последнее, — прошипел я на ухо своему недоброжелателю, — ты сам разыщешь труп пациентки Семеновой и меня им больше попрекать не станешь, поскольку я к этой бабке никакого отношения не имею. Померла она своей смертью. Реанимировал ее Зорин, а лечил Соловьев. Вот с них и спрашивай. Я вообще в ту ночь на дежурстве оказался лишь по твоей прихоти! Так что, падла, — и я еще сильнее вывернул руку Косякова, — отвали!

Только сейчас до меня дошло, что оба упомянутых мной доктора были уже мертвы, а мои слова лишь усугубляют подозрения против меня — мол, раз я на них ссылаюсь, то я их и убил. Зачем убил, как именно — уже неважно. Главное, что сейчас своим поведением я нажил себе смертельного врага в лице замглавврача Косякова. Он теперь в лепешку расшибется, но попытается меня закопать. При условии, разумеется, что меня и так сейчас не арестуют прямо на допросе.