Разумного ответа у меня не было и нет. Но я просто чувствовал, что поступить иначе не мог. Иначе я просто перестану себя уважать! И не смогу с чистой совестью смотреть в глаза жене, детям и друзьям.

Я запретил Кириллу Бенедиктовичу брать оружие, да и сам не взял. Вернее взял, но не револьвер, а стреляющую трость с магазином на пять пистолетных патронов. Ну, и броник сам надел, и ему велел нацепить. Мало ли, как дело повернётся, вдруг и мы под огонь попадём?

— Право слово, я благодарен вам за заботу, Юрий Анатольевич, несмотря на все наши конфликты, имевшие место быть. Но, похоже, вас тоже ввели в заблуждение. Либо террористы узнали о повышенных мерах безопасности и перенесли свою акцию.

Конечно, могло быть и так. Но расслабиться я не желал, я напряжённо контролировал свой сектор зала. Столыпин вышел к сцене и расположился лицом к ложе, в которой сидели царь с дочерями. Так что я, стоя к нему лицом, видел примерно три четверти зала. За моей спиной стоял Артузов и наблюдал за оставшейся частью зала. Краем глаза я углядел, что он держит пальцы левой руки в кармане. Кажется, он все-таки прихватил револьвер, что-нибудь незаметное, типа моего старого верного «Сейфети Аутомэтик». Но сейчас не до этого. Что это за молодой человек приближается со спины к Столыпину?

Молодого человека частично перекрывал Пётр Аркадьевич, но, судя по движению корпуса, он сунул правую руку в карман брюк.

Я тут же вспомнил уроки Генри Хамбла и свои тренировки, поэтому широко шагнул вправо, одновременно приседая. Черт, так и есть! Он тащит наружу пистолет! Вроде бы системы «Браунинг», хоть это сейчас совершенно не важно. Перекат! Эх, надо было чаще тренироваться во фраке и бронежилете! Генри за такой неуклюжий перекат взгрел бы, невзирая на моё нынешнее положение!

Стрелять уже не получалось, трость требует двух рук, а на перехват не было времени, потому я довольно неуклюжим выпадом от пола ткнул тростью в живот.

Бах! Бах!

Чёрт, руку будто обожгло огнём, и трость выпала. Да и живот болит адски! То ли бронежилет пробило, то ли просто удар от отражённой пули. Между тем молодой человек поднял револьвер и ещё дважды выстрелил в Столыпина. И это все, что он успел до того, как Артузов включился в игру.

Бах! Бах! — два выстрела. И террорист, раненый в кисть руки и в ногу роняет свой револьвер и валится… Черт! Валится прямо на меня! Его череп стукнул меня по голове, и мир померк.

Из мемуаров Воронцова-Американца

«…В газетах потом написали, что Столыпин спас Воронцова от покушения. В общем-то, они не очень сильно погрешили против истины. Первые выстрелы Богров сделал именно в меня, а потом отвлёкся на Петра Аркадьевича. Обоим досталось по паре пуль. Мне попало в правую руку и в корпус, а ему обе пришли в корпус, но одна из них отрикошетила от бронежилета и разворотила правую руку, войдя в неё боком. Да, в этот раз он всё же одел бронежилет. Думаю, это его и спасло. Но лечиться потом пришлось долго, так что с поста его все же отставили под благовидным предлогом. 'Для излечения». Ну, да мне-то что? Я за славой не гнался, а на душе полегчало.

Домой меня отпустили после недельного пребывания в больнице, но ехать пришлось «пунктиром», короткими переездами с приличными остановками. Добрался до Москвы, отлежался с дороги, параллельно решая оставшиеся дела и принимая целые депутации желающих выразить сочувствие, поддержку или восхищение…'

Москва, 10 (23) сентября 1911 года, суббота

— Нет, Юрий Анатольевич, и не спорьте со мной! Редкого мерзавца родила земля русская! Я хоть и не одобряю, но могу понять, когда террористы стреляют в политиков. Но в вас-то за что⁈ Да от вас никто на Руси ничего, кроме добра и прогресса не видывал!

Я только неопределённо пожал плечами. Рассказывать Жуковскому, что основной целью покушения был не Юрий Воронцов, я совершенно не собирался. Зачем? Пользы от этого никакой. Поэтому ответил я отвлеченно:

— Некоторых людей раздражает сам факт, что я богат и влиятелен. Другие просто хотят прославиться. Их устроит даже слава Герострата.

— Думаете?

— Разумеется. Тот сжег храм Артемиды Эфесской не для того, чтобы досадить богине. И не в знак протеста. Он просто хотел славы. Потому они и убивают известных и влиятельных людей. Но есть и третьи. Елизавету Баварскую, в честь которой я наладил в своё время выпуск кукол Сиси, убили, даже не зная, кто она. Террористу было достаточно, что она выглядит богатой и знатной.

— Простите… То есть, вы допускаете, что этот самый Богров вообще не знал, на кого покушается⁈ Ни про вас, ни про Столыпина?

— Подождём результатов следствия, Николай Егорович. Но я бы не исключал. И да, ещё раз простите, что не смог с вами встретиться в прошлый раз. Срочные дела позвали. Очень срочные!

— Ну, вы всё же будьте поосторожнее, Юрий Анатольевич, душевно вас прошу. А то из-за этих ваших дел чуть на тот свет не угодили!

— А у нас с вами ещё много дел, верно? — улыбнулся я. — Ну вот и давайте ими займёмся, раз уж Господь так управил.

Ссылаясь на всевышнего, я ничем не рисковал, «отец русской авиации» был набожным человеком[2], и воспринял идею о том, что выжил я по высшей воле с пониманием.

— Что ж, давайте приступим…

Несмотря на такое начало, заслуженный профессор неловко замолчал и заёрзал на стуле. Однако через несколько мгновений он глубоко вздохнул, раскрыл принесенную папку и, указывая на содержащиеся в ней бумаги, и решительно продолжил:

— Вы уж простите меня за пафос, но дело действительно важное. Посмотрите сюда. На этих графиках отражены изменения различных показателей по годам и странам. Количество производимых самолетов, обученных лётчиков, производимых самолётных моторов, суммарное число полетов, количество заводов, производящих самолёты… Нет, вы посмотрите, посмотрите! Изучите внимательно!

Я стал изучать. Потом осторожно предположил:

— Вы хотите сказать, что Россию постепенно догоняют сразу четыре Великих Державы?

Не удержавшись, он даже всплеснул руками.

— Если бы просто догоняли! С такими темпами они нас через год-другой неминуемо обгонят. И оставят позади навсегда! Понимаете? НАВ-СЕГ-ДА! А ведь это мы — пионеры в этой области! И нам, как Державе крайне раскинутой и пока ещё очень плохо покрытой дорогами, надо бы, наоборот, наращивать своё лидерство. Заставлять остальной мир гнаться за нами!

— Так я-то что могу? У себя я самолёты использую, где только можно!

— И даже там, где вроде бы нельзя, дорогой вы мой! Но ваши заслуги мы и так ценим. Не в том дело. Нужна поддержка властей и общества.

— А конкретно? Как вы предлагаете этого добиться? Вы же знаете мою манеру?

И я начал рисовать табличку с оглавлением столбцов: «№», «мероприятия», «цель», «сроки», «ответственный» и «предполагаемый объём затрат».

Николай Егорович было скривился, ну не любил он этой бюрократии, но потом нашёлся:

— Табличку вашу заполнит ваш же человек, которого вы ко мне пришлёте. А я пока на словах объясню. Смотрите, это рисунок самолёта, который во Франции мастерит Блерио. Вы ведь его знаете?

Я кивнул. Луи Блерио был известным лётчиком и конструктором самолётов.

Так, и что же тут у нас? Не удержавшись, я заржал. Не просто засмеялся, а именно заржал. Громко, не сдерживаясь. Нет, ну сами прикиньте, как было удержаться? На рисунке было какое-то угробище в смеси с убоищем. Обычный, вроде бы, для этих времен планер «из палок и тряпок», лётчик, открытый всем ветрам, и… Сзади него стояла огроменная телефонная будка! Нормальной такой высоты и ширины, но по длине — будто три будки составили в ряд, убрав стенки. Даже на вид эта громадина была тяжела и… совершенно не аэродинамичных форм. Ну, то есть абсолютно. Параллелепипед. С прямыми углами. Рассчитанный на стоячих людей.

— Не понимаю вашего отношения! — поджал губы мой собеседник. — Да, смотрится непривычно, как всё новое. А это абсолютный прорыв. Модель «Омнибус». Это первый в истории пассажирский самолёт.[3]