Признаться, я думал, что он уволит меня прямо на месте. Но сначала убьёт. Мне нечасто случалось видеть Гардо в таком состоянии. Первый раз это случилось, когда к нам нагрянули люди из правительства. Им, видите ли, очень не нравилась правда, которую они принимали за оппозицию. Гардо быстро поставил их на место примерно таким же образом как сейчас – меня. В тот день мы, мелкие сошки в редакции, поняли, что у нас не просто надёжная крыша – противоракетный бункер, в котором можно спастись даже при очередном Коллапсе. Я до сих пор не знаю, кто крышует самого Гардо, и вряд ли когда-то узнаю, но ощущение того, что у меня есть такой сильный союзник в борьбе с несправедливостью, ощутимо прибавляет сил и вдохновения. И глупости. Побочный эффект. Ты начинаешь думать, что неуязвим, делать всё, что заблагорассудится, напрочь забывая, что за твои промахи будет расплачиваться кто-то другой. Не это ли мне долгое время пытался сказать Дастин? Я его не слышал. Или не хотел слышать?

Когда гроза стихла, я открыл сначала один глаз – выяснить, куда ушла туча, потом второй – когда понял, что смерть от удара молнией мне не грозит.

Гардо сидел за столом, сложив пальцы домиком и уперев их в подбородок. Босс молчал и смотрел куда-то сквозь побитую временем столешницу.

Время тянулось, как тугой эспандер в руках малолетки. Я не решался что-то сказать: Гардо довольно понятно формулирует мысль, особенно приказ заткнуться.

Казалось, замолкли даже звуки за окном. Или это я оглох?

– Я вот иногда думаю, – наконец сказал Гардо каким-то непривычно спокойным после такой бури голосом, – ты и вправду настолько погружаешься в работу, что перестаёшь видеть берега, или ты настолько глупый, что предпочитаешь их не замечать? Если первое, то это пора лечить, иначе ты не доживёшь даже до своей свадьбы, если второе, то тебе не место в такой профессии. По той же причине.

Я посмотрел на него выжидающе и, признаться, с тревогой. Таких слов от него я не слышал никогда. Моя работа – то немногое, чем я действительно дорожу, лишиться её – все равно что лишиться, например, возможности ходить: жить дальше ты можешь, но такая жизнь будет неполноценной.

Тишина давила на уши. Я действительно не знал, был ли это риторический вопрос или он действительно хотел услышать ответ, поэтому молчал. Видимо, Гардо это понял.

– Это вопрос, Николас.

У меня сердце рухнуло. Так называла меня мать, когда хотела сказать мне, как я не прав. Обычно подкрепляя слова чем-нибудь, что бьёт побольнее.

Я вздохнул и, уперевшись руками в колени, посмотрел на шефа. Его взгляд был изучающим и каким-то – только не это! – сочувствующим. В гляделки его было не переиграть. Я опустил голову.

– Думаю, – я удивился звукам собственного голоса. Так я не говорил, даже когда ссорился с Хитер. Я звучал как человек, действительно признавший свою вину – устало и задумчиво. – Думаю, и то и другое.

Снова тишина. Я посмотрел на Гардо: он продолжал разглядывать меня.

– Когда ты впервые пришёл, – сказал он после паузы, – ты мне сразу понравился. Я подумал: „Эй, этот парень не промах! Он не боится говорить и умеет слушать!“. Ты помнишь, с тобой был ещё один парнишка… Кажется, он теперь работает в „СтилВью“… Он был умный, начитаный, казалось, знал всё и даже больше и, если честно, писал гораздо лучше, чем ты тогда.

Я кивнул. Я не помнил, как зовут этого парня, но помнил ту конкуренцию, которая разыгралась между нами в борьбе за место в маленькой и далеко не самой ведущей тогда редакции.

– Я тогда долго думал, кого из вас взять, Ник. И, честно тебе скажу, ставил на него.

Что-то внутри неприятно перевернулось. Надеюсь, это не жизнь, которая пытается встать с ног на голову.

– Даже в тот момент, когда вы оба принесли мне тестовый материал. Это была какая-то ерунда, я даже не помню, о чём вы писали. Мы с Хитер хотели посмотреть, что вы оба вообще умеете.

Я усмехнулся: зато я помню. Я оббежал полгорода, чтобы узнать, к кому обратиться по вопросу установки мусорорасщепляющих урн – они, видите ли, стояли не каждой остановке. Глупость жуткая.

– Я читал ваши тексты и понимал с каждой строчкой, что тот парень выигрывает по всем параметрам. А потом я посмотрел на вас, Ник. На него, техничного, правильного, в костюмчике с иголочки. На его текст – четкий, официальный, полный фактов. И на тебя – в этих твоих потёртых джинсах, футболке с какими-то дурацкими надписями. И на твою писанину, похожую на эссе на тему, с твоим этим юмором. Ты, видимо, по моему взгляду понял, что к чему и ляпнул что-то вроде: „Удача не на моей стороне, босс? Зря, выходит, поклонялся этой сучке. Типичная женщина“.

Я снова усмехнулся. Я этого не помнил. Я вообще не запоминаю тот поток глупости, который несу. В памяти остаются только его последствия.

– И вот тогда, Ник, я понял, что мне нужен именно такой человек. Человек, который не спросил меня о размере оплаты в первые минуты знакомства, человек, который, услышав задание, не скривил нос, а просто пошёл и сделал – так, как умел, не боясь, что услышит что-то не то, человек, который воспринял отказ не как личное оскорбление, а посмеялся в лицо неудаче. А ещё у тебя глаза горели, Ник. Как ни у кого из тех, с кем я работал раньше. И это было видно по твоему тексту.

Я снова оторвал взгляд от пола. За таким ворохом комплиментов обычно идёт тирада разочарования. Гардо же продолжал, разговаривая со столешницей:

– В тот момент, Ник, я понял, что только такой, как ты не побоится залезть в самое пекло ради того, чтобы помочь маленькому гетто на окраине, не сбежит по первому требованию полиции или недовольных жителей, а найдёт способ раздобыть, узнать, расспросить. И, главное, я понял: ты – не из тех, что продаст правду за чистый костюм.

И я, и Гардо, и все остальные коллеги знали, что тот „СтилВью“ давно перестал оправдывать своё название. Они писали и показывали только то, что им разрешали. Негласное корпоративное издание правительства.

Гардо буравил меня взглядом.

– И?.. – не выдержал я. – Я не оправдал твоих ожиданий?

Он вздохнул. Не тяжело, не грустно – обычно, как вздыхают в перерывах между работой.

– Не помню, сколько раз я гордился собой.

– Может, „тобой“?

Опять оно вырвалось само. Я прикусил язык, ожидая нового взрыва, но Гардо был спокоен.

– Нет, Ник, собой. Гордился тем, что взял тебя, а не его. Ты, может, и не знаешь, потому что эти звонки с благодарностью поступают не тебе, скольким людям ты помог на самом деле. Я стараюсь оставлять тебя в счастливом неведении, потому что иначе ты вообще станешь неуправляемым.

Сердце сделало сальто и вернулось на место, только приземлилось, кажется, вверх ногами. Странное чувство. Хочется не то прыгать от счастья и бить себя в грудь, говоря, какой я хороший, не то спрятаться под стол от смущения. Я усмехнулся: звёздная болезнь мне не грозит, что бы там Гардо не думал.

– И это я молчу про рейтинги, которые делают твои статьи. Я уже давно закрыл глаза на то, что ты публикуешь не репортажи, а… Даже не знаю, как назвать твою историческую прозу, которую ты выдаёшь за журналистские материалы.

– Раньше это называли публицистикой, – как-то хрипло проговорил я.

– И мне это нравится, Ник, – кивнул Гардо. – И людям это нравится. И это приносит деньги. Хоть мы и говорим в первую очередь об идее, но кушать тоже хочется.

Я согласно кивнул.

– Но?

– Но…

Гардо почесал подбородок.

– Да нет никаких „но“.

Я тупо уставился на него. Чего ж он кричал на меня добрых пять минут?

– Мне жалко, Николас.

Мне показалось, что сердце сейчас остановится.

– Гардо, я…

– Заткнись. Мне жалко моё детище, мою компанию, которая рискует лишиться такого сотрудника, как ты. Мне жалко людей, которые будут потреблять то дерьмо, что выдают информагенства, включая наш собственный Экспресс-отдел. Мне жалко Хитер, на кофе для которой я трачу твою годовую зарплату. Надо снести этот чёртов автомат… А знаешь, почему она его пьёт?