Но Педро будто и не заметил. Он шарил по рвано вздымавшейся груди, хватался за сердце. Его губы беззвучно шевелились. Сандалии выстукивали по камню, будто в мыслях Педро бежал. Убегал снова и снова от своих кошмаров, они, то как сон, то как виденье, настигали его каждый раз.

Как бы дурно не поступил человек, в глубине души он будет раскаиваться, надеяться и верить, что другие учтут его проступок, и не станут себе врагами. И Педро полагал, что может стать хорошим примером своему племени. Но вот уже несколько месяцев он видел внутренним взором, как Рихард – его любимый и единственный внук, – но уже очень взрослый и на чужой стороне, убивает плоть от плоти своей, нарушает табу. Такой сон, в отличие от другого, про побег, Нолану Педро сказать не мог и верил – как же он верил! – что всё это бред. Но страшнее всего было то, что всю эту дикую сцену заливал свет не одной луны, и даже не двух, как в пророчестве, а трёх – безумно, необъяснимо, чудовищно! И Рихард был таким взрослым в видениях, что Педро, подпуская в мысли чужой равнодушный голос, молился, чтобы внук до того не дожил.

– Соломея-Соломея, забери свои чары! Я не хочу больше видеть будущее, если оно будет таковым, – вот что услышал бы тот, кто подставил бы ухо к почерневшим губам и не побоялся безумного взгляда, вперившегося в лежащую в пыли трубку. Но никого рядом не было: спали Красные горы и дети их – Фениксы.

И Педро остался в кресле даже тогда, когда дрожь и смятение покинули его, сменившись усталостью и покоем. А цепочка – физическое напоминание о Соломее – перестала сковывать пальцы и скользнула на холодные камни.

И, кажется, что-то ушло. Педро боялся засыпать, чтобы проверить. Но всё же сон сморил стариковское тело, и впервые за долгое время не явилась в страшные грёзы девочка в огромном черепе змеи, не заговорила с ним, не показала будущее. Соломея уже забрала свой дар.

Чёрное и будто стылое по краям, расступалось перед ним ничто, оно трескалось снизу, и из трещин, наполняя всё мерцанием и цветом, поднимались искры, сначала немного, а потом, сплетаясь в толстые стремительные жгуты, целыми мириадами. И не было больше трещин, только мягкое свечение травы под ногами, приятная тяжесть собственного тела и неукротимое желание двигаться вперёд. Из света и тени соткался силуэт: белая, чуть вытянутая и сплюснутая сверху голова с тёмными провалами глаз и широкий низ, трепещущий, волнующийся, как мягкие пёрышки на птичьей грудке, когда проводишь пальцем снизу вверх. И казалось, фигура эта вот-вот расправит крылья, обнимет ими или взлетит. Улетит. Бросит… «Нет, пожалуйста, только не это! Не сейчас, не надо… Фениксом молю», – прошептал Рихард и открыл глаза.

Снаружи дома раздавались голоса. В щёлочке между тёмным полотном и дверным откосом пульсировал неяркий свет. Рихард приподнялся на локте и обессиленно рухнул на постель. Полежал, успокаивая кружение мира перед глазами, цепляясь за образы сна, прислушался к себе. Хотелось пить. Он по привычке сунул руку под подушку, где всегда лежала небольшая фляга, но сначала попался какой-то мелкий предмет. Мальчик поднёс его к глазам, но разочарованно сунул обратно – это был всего лишь желтоватый кубик от дедушкиной настольной игры.

Пальцы коснулись шероховатого бока фляги. Рихард перекатился на живот, скрутил крышку, отпил. Всполохи снаружи продолжались, но голосов больше не было слышно. Тело после напряжённого дня ещё болело, да и глаза начали вновь слипаться. Мальчик решил, что если б случилось что-то важное, отец бы пришёл к нему, разбудил. А если нет, то можно спать дальше.

Вернул закрытую флягу на место, поёрзал, перевернул подушку прохладной стороной вверх, с какими-то теплом и нежностью заметил в изголовье кровати ритуальный нож и косточку от персика – шрамы по всей левой руке приятно защекотало. Рихард лёг набок, закутался в одеяло, обняв колени, и уснул, забыв о чёрно-белой фигуре. Но та будто ждала его в том же искрящемся полусне-полувидении. Теперь перед ней кто-то сидел. Как Рихард не пытался его разглядеть, всё было смазано, лишь ощущение, что он его знает. Явственно затрепетали перья. Тихий голос отчётливо произнёс: «Да будет так. Я забираю свой дар, раз это тебе угодно. Неведение спокойней всего. Я благодарю тебя, что столько лет разделял со мной эти грёзы. Что спас меня и выбрал именно этот путь. Прощай».

И белая верхняя часть очень медленно повернулась к Рихарду. Два тёмных провала глаз, ряды клыков. Взметнулся ворох чёрных перьев и опал, но уже цветными, пёстрыми листьями. Рихард хотел было отмахнуться, но правой рукой он сжимал ритуальный нож, который торчал у него из груди, а левой не было вовсе. Белое пятно то ли головы, то ли черепа расплылось, закрутилось спиралью, истекло восковыми каплями и собралось в белую маску. И листья вокруг вспенились в искрящийся плащ.

Тонкие девичьи руки из широких рукавов, скользнувших к локтям, поднялись, потянулись к маске, снимая. «Примерь», – другой голос, звонкий и чистый. Маска приблизилась. Рихард хотел заглянуть за неё, но там снова падали чёрные перья, а через прямоугольные прорези глазниц что-то синело, будто уходя за горизонт. Он позволил надеть её на себя, и всё стало черным-черно.

Что-то большое, многокрылое кружилось, как вода, льющаяся в воронку. И был в центре его болезненно-алый глаз. И перья, и крылья – отовсюду и будто бы изнутри, они прорывались весенними ростками, но так быстро и резко, что в груди закололо. Рихард отступил, желая вернуть ту, первую, в длинной маске, но её уже не было, как и сидящей фигуры. И чёрное, крылатое, вдруг вспыхнуло с одного краю и сгорело по кругу. Мигнул и исчез глаз. И на этом же месте вдруг появился такой же образ, но притягивающий, с сияющим золотисто-оранжевым переливом. И он тоже горел по краю, но огонь, проходя несколько трепещущих перьев, давал вырасти новым. Всё кружилось, укачивало, убаюкивало. Рихард чувствовал, как его засасывает в центр этой уютной воронки, тело будто стало податливым, гибким, совершенно чужим.

Вдруг он понял, что летит туда не один. Но не только это. На лице его – маска, та самая, белая, в глазницах которой плескалась синева. Кто-то нежно обнимал его за пояс, держал за руку. И от этих прикосновений прохлада сменялась теплом. И двое летели, но почему-то к звёздам, не глядели на друг друга, но будто бы знали всегда.

Вдоль позвоночника прошёл жар, звёзды мигнули и исчезли. Маска сменилась, и руки, держащие его, сменились тоже. «Ты – мой!» – такой сладкий шёпот, что чувствовался на губах. Мальчик понял, что он взрослее, чем есть: руки и ноги казалась непривычно длинными, крепкими, а тело – мускулистым, большим. Рихард рассмеялся. Та, что держала его, смеялась тоже. Он хотел ответить ей в тон, вернуть её же слова, но понял, что всё ясно без них. Он выпустил девичью ладонь, хотел снять маску, и тут же почувствовал прикосновение к своей груди, к животу, ниже. Он втиснул маску в лицо, стараясь не дышать, чтобы не спугнуть… Он вскрикнул и открыл глаза.

Сердце бешено стучало. Он лежал на животе, впечатавшись лицом в скомканную подушку. Одеяло сбито в ноги. Перекрученная простыня неприятно липла к телу. «Опять…» – подумал он, кусая губы. Нега последних моментов сна мигом улетучилась, оставляя лишь смущение. Такое было не в первый раз, но обычно не многоцветно и осязаемо. Как будто всё случилось на самом деле. От этого бросало в дрожь, но такую приятную, что лицо залило краской.

Сделав волевое усилие, мальчик поднялся, стянул испачканное постельное, наспех привёл себя в порядок. Затем тихо, чтобы даже самому не слышать, накинул старую отцовскую рубаху, закрывающую колени, застегнул пуговицы, закатал мягкие широкие рукава. Он хотел вспомнить сон, но обрывки таяли, только внимательный алый глаз перекатывался в сознании, и это было совершенно не то, что хотелось бы помнить.

Рихард постоял, покачиваясь, посреди комнаты, не зная, что делать с охапкой постельного белья. Завернул всё в ком и вынес на улицу, где в маленьком закутке висела на крюке корзина с вещами для стирки.