— Я дотянусь, Даниэла.

— И скольких убьешь вместе с ним?

Я не упрекала его, не пыталась отговорить, но теперь Даниэль смотрел на меня испытующе.

После долгого перерыва его сила была слишком нестабильна, непозволительно опасна. Пусть небольшой, но риск, что он свихнется так же, как свихнулся Рошен, заставлял меня держаться за него намертво.

— Думаю, десятка полтора монахов максимум, — он все-таки ответил, но подобие улыбки, мелькнувшей на его губах, заставило меня выдохнуть с облегчением.

— Поверь, от них проблем будет еще больше, когда они придут к твоему забору, чтобы требовать справедливости.

Прося у Руперта нож, я была почти уверена, что руки у меня будут трястись, но они, как ни странно, не дрожали.

Тело вспомнило само — ощущение бесконечного могучего потока и собственной причастности к нему. Он закручивал вихрем, принуждал расправить плечи и поднять подбородок, наслаждаясь дарованной мне возможностью быть иной.

Зачищать пространство мне нравилось еще больше, чем лечить. Имея дело даже с самыми отвратительными, самыми жуткими сущностями, я наслаждалась каждым мгновением, каждым новым знанием о том, что мир гораздо больше и многограннее, чем люди привыкли видеть.

Вот только до недавнего времени я была уверена в том, что плата за эту исключительность — полное одиночество.

Лезвие вошло в дубовую обналичку двери так легко, что за моей спиной, кажется, вздрогнула Агата. Она не предполагала в хрупкой маркизе такой силы, а я почти отвлеклась от своего занятия, пораженная мыслью о том, что мне нечего будет ей сказать, если она спросит. Во все предыдущие разы, когда мне доводилось делать нечто подобное, я была уверена, что работаю на том, что принес мне этот бесконечный поток, что эта сила не моя, а его — заимствованная, доверенная мне на время. Теперь же она ощущалась такой же частью меня, как рука или ухо, и я вырезала первый символ даже глубже, чем собиралась изначально.

За первым последовал второй. За вторым — третий.

Хорошо знакомая вязь ложилась ровно, дерево впитывало ее с благодарностью, — дом принимал новый щит с радостью, как мог бы принять его только от хозяйки.

Закончив с правой стороной, я принялась за левую, бесцеремонно оттеснив Лагарда плечом.

Я не думала о нем в процессе, не позволяла себе рассеять внимание настолько, чтобы задаться вопросом о том, что он по этому поводу думает. На это время у нас еще будет.

Когда я закончу, колдовство Рошена превратится в пыль, как выдуманная людьми ворожба в детских былинах. Насквозь пропитанный магией дом даст ответ, которого ни одно порождение чужого безумия не выдержит.

Первый символ я начертила легко, а вот второй начал получаться криво.

Продолжая раз за разом ударяться о дверь, оно чувствовало, понимало, что я делаю. Пыталось просочиться в последнюю щель над петлей, принести своему хозяину в подарок хоть кого-то.

— Твою же мать…

Я пробормотала это едва слышно, тряхнула кистью, не выпуская ножа, и попыталась вогнать его в дерево в последний шестой раз.

Лезвие соскользнуло по дереву, прошло ниже.

— Зараза!

Рошен вложил в свой последний привет столько жизненных сил, что рисковал не подняться в случае неудачи, и оно сопротивлялось. Сопротивлялось так отчаянно, что мне нужно было…

Даниэль поймал мою руку, накрыл пальцы своими, и замахнувшись так, что у меня перехватило дыхание, помог всадить лезвие в притолоку.

Рукоять больно врезалась мне в ладонь — до будущих красных отметин, до короткого злого стона, до мимолетного искушения отпустить. Как и должно было быть…

Я повела ножом вниз, потом в сторону и вверх, стараясь сделать линию ровной. Последний, самый сложный шаг.

Даниэль не пытался перехватить его у меня и закончить самостоятельно, только тихо и часто дышал на ухо и делился силой. Так, чтобы мне оказалось достаточно и я смогла доделать начатое, нарисовать до конца правильно, не отрывая руки.

Он не мог не чувствовать, что пальцы у меня почти онемели, и держал достаточно надежно, чтобы в случае необходимости не дать мне выронить нож.

— Дэн, — я позвала его просто для того, чтобы позвать, и вдруг стало легче.

Едва не засмеявшись от этой потусторонней легкости, я довела последний символ до конца, и оттолкнула локтем Даниэля, сама почти шарахнулась назад.

Еще один удар в дверь чудовищной силы. Второй. Третий…

Все прекратилось.

Я услышала, как рвано выдохнула Агата, как зашуршал приглушенно ее подол, когда она села на ступеньки.

Руперт метнулся к ней, что-то проговорил совсем негромко, успокаивающе.

Лагард обхватил меня за плечи, прижал к себе чуть крепче, чем сейчас следовало.

— Даниэла.

Он позвал совсем тихо, взволнованно и бесконечно нежно, и я повернулась, чтобы уткнуться в его плечо, впервые отозвавшись на это имя с радостью.

Весь следующий день мы провели, занимаясь садом.

Незримый, сотканный из ненависти вихрь, бушевавший больше суток, оставил после себя вырванные с корнем розовые кусты и сломанные ветки.

Руперт вышел, чтобы собрать их, первым. Спустя полчаса к нему присоединилась я.

Мы работали в молчании, только Даниэль сказал тихое и безрадостное «Привет», целуя меня в висок.

Тем и вопросов, которые следовало обсудить немедленно, было слишком много, но думать о насущном ни у кого из нас не хватало желания и сил.

Прижимая к животу пораненную руку, Агата больше бродила среди примятой травы, и, взвесив все как следует, беспокоить ее я не стала.

От нее не веяло ни стыдом, ни горем. Разве что горечью за неправильно сделанный выбор, за боль и страх, последовавшие за ним.

Уезжая с Даниэлем, я посмела надеяться, что большую часть произошедшего она не вспомнит. Что можно будет солгать ей о единственном ударе, о падении с лестницы — что угодно, помимо правды о том, что мужчина, которому она доверилась, в пьяном угаре попытался забить ее до смерти. О том, что ему это почти удалось.

Однако Агата все помнила. Помнила и молчала, только задержала на мне задумчивый взгляд.

Мне очень хотелось, но, конечно же, нельзя было спросить ее о том, что такого она увидела во мне. Что заставило ее, взобравшись по лестнице, броситься именно к моей двери.

Столько лет проведя про Даниэле, впустив его не только в свою душу, но и в свою постель, едва ли она не нашла бы способа позвать его. В крайнем случае — Руперта.

И тем не менее, она почти что приползла именно ко мне, будучи уверенной, что я смогу не только спасти ее ребенка, но и защитить ее, если потребуется.

Если бы Даниэль не был в ту ночь у меня, если бы Роберт погнался за ней…

Спустить с лестницы пьяную мразь не было трудной работой — оказавшись вынуждена покинуть дом и жить среди людей, я быстро научилась этому. Невозможно было постоянно оставаться под мороком, а кто-то, готовый распустить руки, находился всегда.

Возможно, она чувствовала это интуитивно.

Возможно, Руперт что-то ей обо мне сказал.

Так или иначе, теперь она смотрела на меня не просто как на приемлемую жену для Лагарда, а как на члена семьи, к которой сама только что почувствовала себя причастной, и это подкупало и смущало одновременно. Как будто именно теперь я потеряла право на подобное, хотя, в сущности, все было наоборот.

Робкая, но искренняя влюбленность Лагарда, которую я почувствовала, лежа на чужой безликой кровати в незнакомом городе, всего за полтора дня превратилась в нечто большее, как будто пустила корни.

Он вел себя и даже говорил иначе. Как человек, ощутивший вдруг почву под ногами.

Мне не нужно было вторгаться в его сознание, чтобы понять природу этих перемен — вынужденный всегда и во всем держать себя в узде, изуродованный и не имеющий возможности вылечиться, он едва ли рассчитывал на большее, чем минимальная порядочность фактически случайной женщины, которую повел к алтарю.

Мою готовность убить Рошена или любого другого, чтобы спасти его, он без лишних слов мог снять с моей ауры, как пенку с варенья.