Рядом со мною, нервно переминаясь, примостились два «джигита», или как их ещё охарактеризовать, мне не ведомо. В разновидностях южных, азиатских и прочих «горячих» кровей я не силён. По обыкновению, один из них, невысокий, пугающе коренастый (явно занимался борьбой в родимой школе), с переломанными и прижатыми к массивному черепу ушами. Второй же, словно в классической цирковой паре – жилистый, тощий, длинный, с вытянутым серым лицом. А чуть поодаль бесстрастно ожидает своей туалетной очереди явный русский работяга в годах – седой, сухопарый, с седыми же, как у почтальона Печкина, усами, чуть окрашенными никотиновой желтизной, проваленными щеками киношного пролетария, да лукавыми, с прищуром глазами.

Маленький «горец» по природе своей был явно дюже агрессивен, а посему я старался наблюдать «сатирическое действо» украдкой и «в полглаза». Несмотря на свой определённо буйный нрав, «суровый борец» даже позабыл про обязанность злобно зыркать в сторону меня – волосатого белого, которого в хорошем раскладе он свирепо характеризовал бы: «А, б…я, пидарас валасатый, паубивал бы нах…й!». Он периодически подскакивал к прочно запертой двери камеры спасения, остервенело стучал по ней кулачищем и вопил в третьей октаве: «Аткрывайте уже, а?! Пачему не аткрывайте?!». «Пачму не аткрывай?!» – затравленно обращался он теперь уже к прячущим глаза окружающим. На попытки растолковать сельскому иностранцу, что, мол, «уборка, через пятнадцать минут откроют», попавший в беду иноземец лишь непонимающе лопотал: «Какой уборка? Какой уборка?! Пачму не аткрывай?».

Длинный соплеменник же его был то ли намного терпеливее, то ли природная нужда его была не так велика, неясно, но всё это время он стоически-самурайски молчал, и лишь узкое лицо его бледнело с каждой минутой, а на верхней губе выступила предательская испарина.

Злобный «абрек», потеряв (а может, и не имевши никогда) все правила элементарного приличия в обществе, хватался смуглой ручищей абсолютно за все непристойные места человеческих испр. Короче, за все места. И «спереду», что называется, и «сзаду». Становилось просто нестерпимо смешно. «Ай, мама, вах, не могу больше терпеть!» – периодически голосил он по-бабьи высоким, потешным голосишком. Хотелось ему, по всей вероятности, одновременно всего и сразу. И страшно сильно. «Ну смотался бы, в конце концов, до кустиков, дитя южных местечек, раз так прижало, что ж ты, как ребёнок-то, в самом деле? – пронеслось у меня в весёлой башке. Просыпалась даже некоторая общечеловеческая жалость к этому горному недотёпе.

Жалость начала просыпаться не только у меня. Седоусый работяга Печкин принялся мягко его усовещивать, да успокаивать: «Ну, терпи, джигит, терпи! Ты ж мужик! Я тоже бывает с морозу.». Но наш отчаявшийся «джигит и мужик» уже ничего не слышал и не соображал напрочь.

Тут на его, да и наше счастье беспощадная дверь распахнулась! И из неё стайкой юркнули маленькие азиаточки, вперив глаза в пол, страшась расправы от толпы измученных донельзя мужиков, но, однако, и не собираясь лишать себя ни секундочки законного отдыха, что оставался от досрочной пятнадцатиминутной очистки «савёловских авгиевых конюшен».

Чуть было не опозоренный абрек, жутко замычав от счастья, ринулся было за вырвавшимся вперёд длинным горцем к волшебному спасению, как. В кармане его необъятных штанов зазвонил мобильный. Страшно завыв от досады, он выхватил телефон, и на перекошенном лице его мгновенно отпечаталась крайняя степень отчаяния – звонила, вах, родня. Не взять трубу он не мог, не имел права, таковы уж суровые законы гор, родства и прочие южные странности. Хоть обделайся, отважный джигит, но с далёкой роднёй душевнейше переговори!

И он остался сдавлено бормотать что-то на своём бусурманском так дьявольски невовремя позвонившим землякам!!!! Я поражённо вбежал внутрь, на всякий случай спрятался в кабинке, тщательно её заперев. А как вы думали – когда-нибудь он всё же ворвётся, и ждать от его южной или там какой восточной души можно чего угодно. Так и случилось – зверски вломившись в «палаты удовлетворений», он принялся, словно сбежавший сумасшедший, колотить по всем запертым кабинкам, пока не вышиб до оглушительно грохота одну, случайно оставшуюся пустой. Всем нам определённо повезло – иначе он без малейшего сомнения вышиб дверцу одного из законно расположившихся «на отдохновение».

А вы знаете, это преглупейшая история ни капли не обломала мне нечастого удовольствия поплавать, потрепыхаться, понежиться в ласковых ладошках моей бывшей шальной подруженьки Новослободской, «квазибогемной» и одновременно такой человечной. Да ещё населённой такими импозантными клошарами с докторской степенью философии, что порою тоже хочется облачиться в их линялые беретики и шарфы и степенно, помогая себе бамбуковой тростью, отправиться «за подкреплением» на угол, где всегда для нас припрятаны коробочки с фальшивым «Шардоне».

«Ты на земле, и жить придётся.» – такой вот «глубокомысленный» тезис приметил я на той же странице дневника, где хранились глумливые наброски вышепересказанной комедии с Савёловским халявным сортирчиком. Что ж, мысль пресноватая, без присущей мне «диковинки», но в сущности верная и где-то даже беспощадная. Покорно проживать на нашей бесполезной планетке, что совершенно запросто совмещает в себе величие греческих философов и грязную прозу венерических заболеваний – это в каком-то смысле декадентский подвиг и даже «сакральная жертва».

«Открывайте поскорее, это триппер с Гамма Рэем!» – беспечно хохоча на последнем пиру у колдуньи Чумы, мелодично распеваю я на разные тона и голоса. Скрестить школьный похабный финалец «это триппер с гонореей» и помпезную «метальню» от тевтонцев Gamma Ray – как это в моём шутовском стиле.

Я имел счастье наблюдать статуи Великого Будды на славных землях Тая, да Китая («фантастическую по оригинальности рифму» обязательно буду использовать в последующем припадке стихосложения). Объяснить рационально, почему меня окутывает неземной покой пополам с тихим восторгом при всматривании в загадочное лицо Сиддхарта Гаутамы, выше моего, более чем скромного понимания. Долго вглядываться в его невероятные глаза невероятно сложно, а точнее невозможно совершенно, отсюда, по всей вероятности, и прибежала эта нетрезвая записочка: «Только чтобы. Будду пересмотреть.». Не-е, дружок, таинственного Шакьямуни «пересмотреть» не в жалких силёнках человеческих, и даже, несмотря на твои алкогольные парения и восторги. Непростительные «гляделки», непочтительный дурила Игорёк, непростительные.

И вообще, в какой степени ты актёр, хитрец дядя Гоша? В достаточной, милые мои, строго вопрошающие. Но, однако, не в окончательной, в этом я тоже свято убеждён. «Актёры не дьяволы, их так называют завистливые люди. Они, как благородные Бодхисатвы приняли на себя непосильный крест, чтобы неразумные земляне друг друга не поубивали.» – вот что я одобрительно прочёл у самого себя в истерзанном «талмуде словоблудия».

И вот ты снова самонадеянно записал себя в «хорошие». В «хорошие». А ведь ты тоже не хорошая девочка. Ты классно притворяешься, что хорошая, но. И я, ловко заморочивший всех и себя, Игорёша – не хороший. Но! Поэтому мы так друг другу и нравимся!

Да уж, корявые ёлочки-палочки, весь этот загадочный механизм притяжения разнокалиберных гуманоидов друг к другу. Нет никаких точных формул и категорических аксиом – решительно разнополярные, до приторности похожие и совершенно уж дичайшие союзы запросто возможны на этом до боли сияющем Белом Свете. Один мой давний знакомый, двадцатилетний красавчик, культурист и предмет вожделения самых эффектных дамочек в округе, престраннейшим образом облюбовал себе тётушку очень за сорок, разумеется, хрестоматийно «с ребёночком», и был этим пугающим мезальянсом чрезвычайно счастлив. «Х…ю не прикажешь.» – извиняющимся тоном не раз говаривал он нам, когда речь заходила о его шокирующем выборе.

Вот это уж точно сугубо по-земному. И точно сказано и смело сделано. «Ты на земле, и жить придётся.» – мой «глубокомысленный» тезис, наивный, пошловатый, но верный и беспощадный.