– Ты спятил, Коль? По-твоему, она похожа на самоубийцу?

– Не забывай, что девка до последнего не хотела лететь!

Все так. И не так одновременно.

Глухов останавливается у вольера. Сжимает в руках решетку. Волк несется к нему через территорию. Охаживает пальцы розовым языком и заискивающе в глаза заглядывает. Но Глухов не обманывается ни на секунду. Дай зверю спуск – тот ему оттяпает руку по локоть.

– Нет у меня ничего, Волк. Я не взял угощений.

Холодный ветер жалит горящие щеки. Мозг кипит. И за грудиной ведь жжет не меньше. Вроде все складно, да. Но какого-то черта Герман не может расслабиться и до конца поверить в то, что это Имана сделала. И не может не думать о том, как она там, куда он ее отдал, держится. О чем уже говорит, а что только предстоит из нее вытащить.

Волк скулит. Прыгает на решетку, мечется. Прям как Глухов, если бы тот мог позволить себе открытое проявление чувств… Но он не может. Как не мог и у балка, но каким-то чудом себя заставил. Подойти к ней на глазах у всех, чтобы спросить:

– Как ты вывела из строя вертолет?

– Я не выводила.

Герман отошел, чтобы ее не ударить. Попросил у кого-то из мужиков сигарету, подкурил, сделал пару глубоких затяжек и только потом вернулся:

– С начбезом Бутова накануне вылета ты тоже не разговаривала?

– Говорила, но…

Глухов не мог больше это слушать. Потому что он, пожалуй, впервые в жизни сам себе не доверял. Не верил своим инстинктам, своим глазами и ушам не верил. Рядом с ней разум ему отказывал. Казалось, эта женщина может убедить его в чем угодно – такую она обрела над ним власть.

Он себе больше не верил, да...

Он. Себе. Больше. Не. Доверял.

И потому отдал ее тем, кто мог беспристрастно с этим дерьмом разобраться. Выяснить все как есть от начала и до конца.

Когда Имана поняла, что ей предстоит, встрепыхнулась. И если до этого она всю дорогу молчала, тут заговорила как миленькая:

– Герман, послушай, я и так расскажу все, что знаю…

– У тебя была для этого куча времени, – отрезал он и ушел не оглядываясь. А теперь, вот, даже об этом жалеет. Что ему стоило ее выслушать? Нормально выслушать, а не поймать брошенное наспех, когда ее уже уводили:

– Это кто-то близкий… Слышишь? Пожалуйста, будь осторожнее.

Кто-то близкий. Так она сказала.

Глухов отрывает руки от решетки и с силой растирает лицо.

Два дня. Вероятно, ей не хватило их, чтобы понять, что близких у него нет. Что она одна могла бы стать для него такой. Что она почти стала. И потому ее предательство бьет так больно.

История сделала круг и замкнулась. Дочь превзошла мать. Хотя одно с другим, конечно, даже сравнивать глупо. Какой бы сучкой Дарина ни была, на его жизнь она не покушалась. Впрочем, и тогда, когда он молодым был да глупым, и сейчас, когда вроде бы поумнел, Герман совершил одну и ту же ошибку – просто придумал то, чего не было. Ту, которой никогда не было, да… И намечтал наперед с ней такой целую жизнь. Возвеличил, возвел на пьедестал. Не увидев того, что происходило у него прямо под носом!

Разве не смешно, у Глухова ведь даже теперь нет-нет да и мелькает идиотская мысль – что, если он ошибся? И от этой самой мысли его бросает в холодный пот. Потому что тогда ему нет прощения.

Как же так? Неужели жизнь ничему его не учит?

Почему даже теперь, когда все свидетельствует против Иманы, он пытается найти ее поступкам гребаное оправдание? И подыхает, не находя.

На плечи ложится что-то теплое. Глухов оборачивается к Елене, появлению которой аккомпанирует агрессивный рык Волка.

– Спасибо.

– Не хочу, чтобы ты простыл.

– Я уже думал возвращаться. Пойдем.

В тишине они идут по дорожке к дому. Сладко пахнет весной. Наверное, это его рок – все самое худшее с ним именно в эту пору случается. И в этих краях.

Елена зябко ежится:

– Нужно избавиться от этой псины. Она меня ненавидит.

– Это всего лишь глупый щенок.

– Не удивлюсь, если ее на меня натаскивали. Тварь!

– Откуда столько агрессии, Лена?

– Она хотела тебя убить!

Так почему не убила?

Краеугольный вопрос, который, как Глухову хочется верить, и не дает ему покоя. Почему она его не убила? Ведь сколько раз могла!

Телефон звонит, когда они возвращаются в дом. Герман указывает взглядом на диван, мол, подожди меня, ладно, а сам запирается у себя в кабинете. Может быть, у него паранойя. Глухов особенно не анализирует. Но в последнее время он действительно очень осторожен. И если это возможно, предпочитает говорить без свидетелей.

– Да.

– Герман Анастасыч, у нас тут пилот, наконец, очнулся.

Герман бросает взгляд на часы. По-хорошему, ему бы надо ложиться спать, чтобы к завтрашнему подъёму выспаться хоть немного, но, видно, не судьба. К пилоту у них накопилось не меньше вопросов, чем к Имане.

– Еду! – отбивает звонок и, не теряя времени, перезванивает Михалычу. – Коль, собери народ. Мне через десять минут нужно будет отъехать в город.

– Что-то случилось?

– Узнаем по ходу дела.

Елена не в восторге от того, что им снова приходится менять планы на вечер. По факту с момента его возвращения они толком и не были вместе. Глухов не понимает – зачем. Он в принципе не знает, что ему делать с этими отношениями. С одной стороны, ничего как будто не изменилось. С другой – поменялось принципиально все.

– Лен, ты сможешь высказать мне все свои претензии потом. Сейчас мне правда некогда.

Чтобы взять пилота под контроль, его перевозят из фельдшерского пункта в первый попавшийся город за пределами округа, где Глухов будет избираться. Так что тот в надежных руках. Бутову не достать его и не запугать. А вот связанным с Германом людям с ним работать ничего не мешает.

– Только слабенький он, на первом же допросе поплохело, – докладывают Глухову, когда он, наконец, встречается со связным.

– В смысле? Я надеюсь, прежде он успел рассказать, как все происходило?

– Да что тут рассказывать? Денег ему дали за то, чтобы он отклонился от курса. О поломке, как мы и думали, пилот был ни сном ни духом. О готовящемся покушении – тем более.

– Логично. Вряд ли бы он стал рисковать собственной задницей.

– Вот именно. Это сделал кто-то другой. Вопрос – когда. Калинин божится, что перед вылетом все проверил. Наши ребята опросили тех, кто с ним работал. У мужика безупречная репутация. Так что не верить ему – оснований нет.

– Выходит, ничего нового мы не узнали?

– Ну почему? Пилот вспомнил о заминке, которая случилась перед вылетом. Прямо сейчас мы выясняем, действительно ли к ней причастна… кхм… госпожа Саватеева.

Имана…

Ну что же так хреново, а?

Ну зачем ты, дурочка, в это влезла?

Из-за денег? Глухову интересно, за какую сумму она продалась? Почему вообще пошла по этой дорожке? Как так вышло, что эта дурочка не поняла, что он бы дал ей гораздо больше? Все, что только взбрело бы в ее хорошенькую голову.

А теперь что? Сколько лет ей в тюрьме гнить? Как она вообще выживет в клетке?

Они, наверное, совсем скоро узнают. Но почему-то от этой мысли Глухову только хуже.

Герман возвращается домой и с облегчением понимает, что Елена крепко спит. Он не хочет сейчас разборок. Но и ложиться к ней Герман не хочет тоже.

Наутро у него опять назначены встречи. Дата выборов неумолимо приближается. И потому их графики с Бутовым, очевидно, должны были когда-то вновь пересечься. Встречаются за обедом. В ресторане. В отдаленных городках приличных ведь заведений раз-два и обчелся. Соблюдая видимость цивилизованности, садятся за один стол. Да пространную беседу заводят.

У Бутова, конечно, зад горит. Боится он. Прощупывает почву. Знает, что оба исполнителя у Глухова на крючке. Но все равно виляет. Понимает, прекрасно понимает, что заводить на него уголовку под выборы никто не станет. Потому что тогда все можно будет списать на козни конкурентов и запросто выкрутиться. Герман же не хочет оставлять козлу такого шанса. Ему нужно взять это голосование. Легитимизировать себя в глазах избирателей, а уже потом устанавливать здесь свои порядки. Точнее, закон.