— Я написала Оррину, что приезжаю, но ответа не получила. Тогда я послала ему телеграмму из Солт-Лейк-Сити, но он и на нее не ответил. Так что мне осталось только отправиться туда, где он жил. Путь очень далекий.

Я ехала автобусом. Это в Бэй-Сити, Айдахо-стрит, четыреста сорок девять.

Она снова умолкла, потом повторила адрес, и я опять не записал его. Я сидел, глядя на ее очки, прилизанные каштановые волосы и нелепую шляпку, на бесцветные ногти, губы без помады и то и дело высовывающийся изо рта кончик языка.

— Может, вы не знаете Бэй-Сити, мистер Марлоу?

— Ха, — ответил я. — О Бэй-Сити я знаю только то, что после каждой поездки туда мне нужно покупать новую голову. Хотите, я сам доскажу вашу историю?

— Что-о?

Глаза Орфамэй раскрылись так широко, что сквозь стекла очков казались выпученными, как у выловленной глубоководной рыбы.

— Он переехал, — сказал я. — Неизвестно куда. И вы опасаетесь, что он ведет греховную жизнь в особняке на крыше небоскреба Ридженси-Тауэрс с кем-то, облаченным в длинное норковое манто и окутанным ароматом терпких духов.

— О господи, перестаньте!

— Неужели я выражаюсь грубо?

— Прошу вас, мистер Марлоу, — сказала, наконец, Орфамэй. — Об Оррине я не думаю ничего подобного. И если б Оррин услышал вас, вы пожалели бы о своих словах. Иногда он бывает очень зловредным. Но с ним явно что-то стряслось. Этот дом с дешевыми меблирашками очень мне не понравился. Управляющий — отвратительный тип. Сказал, что Оррин недели две назад съехал, куда — он не знает и знать не хочет, после чего изъявил желание пропустить хорошую дозу джина. Не представляю, почему Оррин стал жить в таком месте.

— Вы сказали — дозу джина? — переспросил я.

Орфамэй покраснела.

— Это управляющий. Я только передаю его слова.

— Ладно. Давайте дальше.

— Потом я позвонила туда, где Оррин работал. В компанию «Кал-Вестерн».

Мне сказали, что он уволен, как и многие другие, и больше о нем ничего не известно. Тогда я пошла в почтовое отделение и спросила, не оставлял ли Оррин нового адреса. Мне ответили, что они не вправе давать никаких сведений. Я объяснила в чем дело, и тот человек сказал, что, раз я его сестра, он пойдет проверит. Пошел, проверил и сказал, что нового адреса Оррин не оставил. Тут мне стало страшновато. Мало ли что могло случиться.

— Вам не пришло на ум справиться о нем в полиции?

— Я не посмела обращаться в полицию. Оррин никогда не простил бы мне. Он даже в лучшие минуты тяжелый человек. Наша семья… — Орфамэй замялась, в глазах ее что-то мелькнуло. — Наша семья не из тех…

— Послушайте, — устало сказал я. — Я вовсе не думаю, что он украл бумажник. Возможно, его сшибла машина, и он потерял память или же слишком плох и не в состоянии говорить.

Орфамэй спокойно посмотрела на меня.

— Случись с ним такое, мы бы узнали. У каждого в кармане есть что-то, по чему можно установить личность.

— Иногда остаются только пустые карманы.

— Вы хотите напугать меня, мистер Марлоу?

— Если и так, то получается это у меня плохо. Так что же, по-вашему, с ним могло случиться?

Орфамэй поднесла тонкий указательный палец к губам и осторожно коснулась его кончиком языка.

— Если б я знала, что думать, то, наверное, не пришла бы к вам. Сколько вы запросите, чтобы отыскать его?

Я ответил не сразу:

— Имеется в виду, что я должен отыскать его, ничего никому не говоря?

— Да. Ничего никому не говоря.

— Угу. Трудно сказать. Я назвал вам свои расценки.

Она сложила руки на краю стола и крепко стиснула их. Таких бессмысленных жестов, как у нее, мне почти никогда еще не приходилось видеть.

— Я думаю, раз вы детектив, то сможете найти его сразу же, — сказала она. — Самое большее, что я смогу израсходовать — это двадцать долларов. Мне нужно питаться, платить за номер в отеле, покупать обратный билет на поезд, а в отелях, сами знаете, цены жутко высокие, и питаться в поезде…

— В каком отеле вы остановились?

— Я… я не хотела бы говорить этого, если можно.

— Почему?

— Не хотела бы, и все. Жутко боюсь вспыльчивости Оррина. И к тому же я всегда могу позвонить вам сама, разве не так?

— Угу. Ну а чего вы боитесь, кроме вспыльчивости Оррина, мисс Квест?

Трубка у меня погасла. Я зажег спичку и поднес к чашечке, не сводя глаз с клиентки.

— А курение не очень скверная привычка? — спросила она.

— Может быть, — ответил я. — Но за двадцать долларов я не стану от нее отказываться. И не уклоняйтесь от ответов на мои вопросы.

— Не смейте так разговаривать со мной, — вскипела Орфамэй. — Курение — скверная привычка. Мать никогда не позволяла отцу курить в доме, даже последние два года, после того, как с ним случился удар. Иногда он сидел с пустой трубкой во рту. Матери это очень не нравилось. У нас были большие долги, и мать говорила, что не может давать ему деньги на такую бессмысленную вещь, как табак. Церковь нуждалась в этих деньгах гораздо больше, чем он.

— Кажется, начинаю понимать, — протянул я. — В такой семье, как ваша, кто-то непременно должен быть черной овцой.

Орфамэй вскочила, прижав к телу свою нелепую сумочку.

— Вы мне не нравитесь. Видимо, я не стану вас нанимать. А если вы намекаете, будто Оррин совершил что-то нехорошее, могу вас уверить, что черная овца в нашей семье — вовсе не он.

Я даже глазом не моргнул. Орфамэй развернулась, промаршировала к двери, взялась за ручку, потом повернулась снова, промаршировала обратно и вдруг расплакалась. Реагировал я на это так же, как чучело рыбы на блесну.

Орфамэй достала платочек и легонько коснулась им уголков глаз.

— А теперь вы, небось, позвоните в п-полицию, — протянула она дрожащим голосом. — В редакциях манхэттенских г-газет все станет известно, и они н-напечатают о нас что-нибудь отвратительное.

— Вы ничего подобного не думаете. Перестаньте играть на жалости. Покажите-ка лучше фотографию брата.

Орфамэй торопливо спрятала платочек, достала что-то из сумочки и протянула через стол мне. Оказалось — это конверт. Тонкий, но там вполне могла уместиться парочка фотографий. Заглядывать внутрь я не стал.

— Опишите его, — сказал я.

Орфамэй задумалась. Это дало ей возможность привести в движение свои брови.

— В марте ему исполнилось двадцать восемь. У него светло-каштановые волосы, причем гораздо светлее, чем мои, и голубые глаза — тоже посветлее моих. Волосы он зачесывает назад. Очень рослый, выше шести футов. Но весит всего сто сорок фунтов. Тощий. Носил светлые усики, но мать заставила сбрить их. Сказала…

— Можете не продолжать. Они потребовались священнику для набивки подушечки.

— Не смейте говорить так о моей матери, — взвизгнула Орфамэй, побледнев от ярости.

— Оставьте. Я вас не знаю. Но корчить из себя пасхальную лилию не стоит. Есть ли у Оррина какие-нибудь особые приметы: родинки, шрамы или вытатуированный на груди текст двадцать третьего псалма? И краснеть вовсе не обязательно.

— Незачем кричать на меня. Что же вы не смотрите фотографии?

— Потому что снят он, скорее всего, одетым. В конце концов, вы его сестра. Вы должны знать.

— Нету, — выдавила она. — Только маленький шрамик на левой руке — ему удаляли жировик.

— Что вы можете сказать о его привычках, кроме того, что он не курит, не пьет и не ухаживает за девушками? Каким образом он развлекается?

— Как… откуда вы узнали это?

— От вашей матери.

Орфамэй улыбнулась. А я уж было решил, что она не способна улыбаться.

Зубы у нее были очень ровные, белые, и она не старалась демонстрировать их. Это уже кое-что.

— Вы догадливы, — сказала она. — Оррин много занимается, потом у него есть очень дорогой фотоаппарат, он любит снимать людей, когда те ничего не подозревают. Иногда это их бесит. Но Оррин говорит, что людям надо видеть себя такими, как они есть.

— Будем надеяться, с ним этого никогда не случится, — сказал я. — Что у него за аппарат?