Она краснеет, и я вижу, как она тяжело сглатывает: — Розовый.

Контраст между нами не может быть более разительным. Ее ответ показывает, что она — сказочная принцесса, а я — монстр, который только и ждет, чтобы полакомиться ею.

Я киваю в ответ, и мы ненадолго замолкаем.

— Боюсь, я не очень хорошо готовлю, поэтому я заказал еду на вынос из закусочной.

Я киваю в сторону маленького обеденного стола.

— Прекрасно. Это из твоей закусочной? — спрашивает она.

Я киваю.

— Привилегии владельца.

— Верно, я хотела спросить, как ты владеешь столькими предприятиями в Фордхерсте?

Сложный вопрос для ответа. Потому что я плохой человек, который делал плохие вещи, а потом украл хренову тучу денег у мафиози, на которого работал, и свалил. Я не могу рассказать ей ничего из этого. Никто не знает о моем прошлом, и так оно и останется.

— Наследство, — отвечаю я коротко. Легкость, с которой эта ложь вырывается наружу, настораживает.

Ей не нужно знать правду. Правда — это зверь, бешеная собака, которая кусает и не отпускает. Это мелодия тьмы и сожаления. Симфония грехов, слишком невыразимых, чтобы их озвучивать. Мое прошлое — это цепь на моей шее, вечно напоминающая мне о том, кем я когда-то был.

— О, — говорит она, выглядя разочарованной моим односложным ответом. — Я никогда не спрашивала, сколько тебе лет.

Я ухмыляюсь, потому что наша разница в возрасте — это дополнительный греховный слой. Мне тридцать девять лет. А Мэдисон — двадцать три, если верить ее фальшивому удостоверению. Правда это или нет — другой вопрос.

— Тридцать девять, — говорю я.

Ее глаза слегка расширяются.

— О, я думала, ты моложе.

— Сколько тебе лет? — спрашиваю я.

— Двадцать три.

— Шестнадцать лет разницы в возрасте. Это слишком грешно для тебя? — дразняще спрашиваю я.

Она качает головой.

— Нет, я думаю, это делает все более горячим.

Я хихикаю над ее наглостью.

— Хочешь выпить, маленькая лань?

Она кивает.

— Да, воды, пожалуйста.

— Вина не хочешь?

Я киваю на открытую бутылку на кофейном столике.

Она поджимает губы.

— Я выпью один бокал.

Возможно, ей понадобится еще несколько, чтобы пережить ночь со мной.

Наливая вино, я наблюдаю за тем, как пунцовая жидкость переливается в ее бокал, резко контрастируя с бледной нежностью ее рук.

— За незабываемый вечер, — произношу я тост, и ее глаза встречаются с моими. В них я вижу танец невинности, влекомой к пламени неизвестности. Я хотел бы оградить ее от тьмы нашего мира, но сегодня речь идет не о защите. Речь идет о том, чтобы заявить о своих правах.

Она кивает, делая глоток вина.

— Мои родители редко разрешали мне пить.

Я вскидываю бровь.

— Почему ты не попросила родителей о помощи?

Она пожевала губу.

— Потому что именно они заставили меня выйти замуж за своего мужа.

Слова вылетают из ее уст, как яд, отравляя воздух между нами. В моих жилах разгорается острый, холодный гнев, более горячий и мощный, чем любое виски. Моя рука крепко сжимает горлышко бутылки.

— Что они сделали? — рычу я, и мой голос звучит в тихой комнате как раскат грома. — Эти чертовы ублюдки, — шиплю я под дых. Родители должны были защищать ее, а не отдавать человеку, который может причинить ей вред.

Ярость настолько ощутима, что я почти чувствую ее вкус.

Она вздрагивает от моих слов, ее глаза лани расширены и полны страха. Она увидела во мне монстра, и мне остается только гадать, сколько времени пройдет, прежде чем она с криком убежит в ночь.

— Они нехорошие люди, — шепчет она.

Я откидываюсь на спинку плюшевого дивана, кожа скрипит под моим весом.

— Но ты хороший человек. Попавший в дерьмовую ситуацию.

Она кивает, ее глаза блестят в тусклом свете. Ее уязвимость взывает ко мне и уговаривает затаившегося внутри зверя, но я сопротивляюсь. Я сопротивляюсь, потому что дело не во мне. Дело в ней.

— Никто этого не заслуживает, — говорю я. — Ты заслуживаешь лучшего.

Она смотрит на меня, и по ее щеке скатывается одна-единственная слезинка.

— Почему… — Ее голос срывается, взгляд падает на руки. — Почему ты так добр?

Я пожимаю плечами.

— Может быть, есть часть меня, которая не так уж и испорчена. Часть, которая распознает нечто прекрасное, когда видит его. И я хочу защищать и лелеять это. И может быть, просто может быть, эта часть меня сильнее, чем мне хотелось бы признать. — Я добавляю это не потому, что ей нужно увидеть истинного мужчину под тканью сегодня вечером. Нам нужно увидеть истинные цвета друг друга и выяснить, сможем ли мы принять друг друга такими, какие мы есть.

— Хватит об этом, давайте поедим, — говорю я, снимая напряжение.

Я поднимаюсь с дивана и направляюсь на кухню. Звон столовых приборов и тарелок отвлекает от нашего разговора. Я ставлю две тарелки на маленький обеденный стол, достаю из духовки стейк и картофель фри из закусочной и раскладываю еду по тарелкам.

— Проходи и садись, — требую я.

Она неохотно поднимается с дивана и садится, ставя вино на стол.

— Выглядит очень аппетитно, даже если ты не готовил.

Я сажусь напротив.

— Я не знал, какую еду ты любишь.

— Стейк — это прекрасно.

Я улыбаюсь ей, когда в разговоре наступает затишье. Но в этом нет ничего неловкого: мы оба слишком сосредоточены на еде.

Пока мы едим, тишина отягощена невысказанными словами. Воздух заряжен тем электрическим напряжением, которое преследует нас.

— Итак, Мэдисон, — начинаю я, мой голос прорезает тишину, — о чем ты мечтаешь?

Она поднимает глаза, удивленная вопросом.

— Мечтаю?

— Да, чего ты хочешь от жизни? К чему ты больше всего стремишься? — спрашиваю я.

Она жует, не торопясь, прежде чем ответить.

— Наверное, я не задумывалась об этом, потому что бегала, но я хочу быть счастливой. — Ее голос мягкий. — А ты?

Я делаю паузу, потому что никто никогда не спрашивал меня об этом. Мечты. Большая часть моей жизни была сплошным кошмаром, поэтому я никогда не позволял себе мечтать. Вместо этого, став священником, я оказался ближе всего к какому-то покою, и все же я все испортил с этой девушкой.

— Мир, — отвечаю я.

Она нахмуривает брови.

— Что ты имеешь в виду?

Я смотрю в ее прекрасные глаза и вздыхаю.

— До того как я стал священником, я не был хорошим человеком. Мир — это все, на что я мог надеяться, и я думал, что нашел его, пока… — Я не хочу винить ее в том, что происходит между нами. Я виноват не меньше.

— Пока? — подталкивает она.

— До тебя.

Я не могу лгать. Это из-за нее мой мир перевернулся вокруг своей оси. Из-за нее я снова перешел на темную сторону и стал гребаным сталкером, врывающимся в ее дом. И все же это не ее вина. Эти извращенные наклонности — часть меня. Часть, которую я пытался зарыть поглубже.

— Я? — Глаза Мэдисон расширились. — Что я…?

Она делает паузу, и воздух вокруг нас внезапно становится тяжелым.

— Ты не такая, как другие девушки. Ты — шторм, Мэдисон. А я — корабль, затерянный в море.

Она насмехается, закатывая глаза.

— Это довольно драматичная метафора, тебе не кажется?

— Может быть, — признаю я. — Но это правда. Ты ворвалась в мою жизнь как вихрь, перевернув все с ног на голову. И теперь я не могу… Я не хочу возвращаться к тому, что было раньше.

Она понимает. Я вижу, как в ее глазах вспыхивает огонь от моего заявления. Я дважды нарушил свои клятвы в этой чертовой церкви, вылизывая и лаская пальцами ее сладкую маленькую киску. И теперь, когда я попробовал, меня уже не остановить.

— Но ты не можешь…

— Я предупреждаю тебя только один раз. Я не люблю, когда люди говорят мне, что я не могу что-то сделать. — Прорычал я, прерывая ее.

Ее глаза слегка расширяются, когда она проглатывает последний кусок стейка. Я смотрю, как она доедает картошку фри, запивая ее большим глотком вина.

Наэлектризованная тишина заполняет воздух.