Через некоторое время он молча развязывает узлы на моих запястьях и лодыжках. А потом поднимает меня и обнимает, нежно потирая отметины на запястьях.

— Как ты себя чувствуешь, маленькая лань? — спрашивает он.

Я смотрю в его темные глаза.

— Счастливой впервые за долгое время.

Он хихикает.

— Ты просто чудо, малышка. Большинство девушек в первый раз не перенесли бы того, что пережила ты, а ты так легко восстанавливаешься. Это нормально — быть эмоциональной после того, что мы сделали.

— Счастье — это эмоция, — говорю я.

Он качает головой.

— Да, это так.

Он целует меня нежно, что резко контрастирует с тем, как он меня трахал.

Когда Данте заключает меня в свои сильные объятия, я не могу не думать о том, что я вписываюсь в него, в его мир, так, как никогда не ожидала. Его доминирование и потребность контролировать не пугают меня. Они дают мне чувство безопасности, которого я никогда раньше не знала.

Несмотря на то что я плохо его знаю, я бы не хотела, чтобы кто-то другой стал моим первым. Это должен был быть он. Мой священник. Мой запретный секрет. Мой мир.

Надеюсь, мое прошлое никогда не настигнет меня, потому что если это случится, наш мир может сгореть дотла за считанные секунды. А если кто-то в этом городе узнает правду, это погубит Данте. Несмотря на эти мысли, я знаю, что земля должна разверзнуться и поглотить меня, чтобы удержать от этого человека.

14

Данте

Я читаю свою проповедь, но мой разум расфокусирован. Я как зомби повторяю слова. И все, на чем я могу сосредоточиться, — это красивая лань в задней части церкви. Она старается не перехватывать мой взгляд и не отвлекать меня, но я бы отвлекся, даже если бы ее здесь не было.

Вспышки воспоминаний о прошлой ночи заполняют мой разум. Ее тело было связано и согнуто по моей воле. Ее девственная кровь покрывала мой член. Я никогда не видел ничего более прекрасного.

Я разрушил ее, а она наслаждалась каждой секундой.

Мои мысли поглощены ею. Я пытаюсь сосредоточиться на словах, которые произношу, на лицах моих прихожан, но не могу избавиться от воспоминаний о ее губах, о ее вкусе. То, как она покорилась мне и полностью отдалась. Она — наркотик, и я зависим от нее.

Она говорит, что с ней все в порядке и ей это нравится, но та часть меня, которая все еще цепляется за осколки хрупкой морали, которую я построил здесь, чувствует, что я запятнал ее. Осквернил что-то невинное.

И все же другая часть меня наслаждается этим. Та часть, которая тоскует по Мэдисон и жаждет ее прикосновений и подчинения. Я знаю, что должен чувствовать себя виноватым, особенно если учесть, что я нарушил свою клятву и лишил ее невинности. Но все, о чем я могу думать, — это о том, как в следующий раз она окажется подо мной, как в следующий раз я услышу, как она выкрикивает мое имя.

Я заканчиваю проповедь, и мой взгляд задерживается на ней, когда я покидаю кафедру. Прихожане начинают расходиться, их голоса сливаются в отдаленный гул. Мэдисон остается, ее бледно-голубые глаза полны огня, который, я надеюсь, никто больше не увидит.

Я стараюсь не смотреть на нее, пока остальные жители города уходят, потому что мы не должны вызывать подозрений. Однако сделанного не воротишь. В какой-то момент мне придется бросить работу священника и признаться ей в любви, но сейчас мне не нужно об этом думать.

Как только мы остаемся одни, я подхожу к ней.

— Ты была непослушной, не так ли, маленькая лань? — спрашиваю я, ненавидя, что, когда я проснулся утром, она уже ушла.

Она прикусывает губу.

— Что ты…

Я прижимаю ее к себе и обхватываю пальцами ее горло. — Не играй со мной в невежду. Ты сбежала, почему?

— Мне нужно было сделать кое-какие дела в коттедже, а сменной одежды не было, поэтому я ушла, когда меня с наименьшей вероятностью увидят.

Она пожевала губу.

— В конце концов, я не могла быть здесь, когда все… — она запнулась.

— Все пришли на воскресную мессу? — уточняю я.

Она кивает.

— Да.

Я провожу рукой по волосам.

— Все так хреново, да? — спрашиваю я, садясь на скамью. — Нам нужно решить, что делать дальше.

Мэдисон встает передо мной с дьявольским взглядом в глазах, а затем усаживается на меня.

— Я могу предложить несколько вариантов, отец.

— Черт, — я оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что мы одни. — Любой может войти.

— Разве это не делает все более захватывающим?

— Какая теперь разница? Я все равно попаду в ад, — бормочу я, притягивая ее губы к своим и глубоко целуя.

Она стонет мне в рот, когда мой язык наталкивается на ее.

Я возился с пуговицами ее блузки.

— Давай сгорим вместе, — рычу я, разрывая ткань и рассыпая пуговицы по деревянному полу.

— Отец, — поддразнивает она, ее руки уже над подолом моей рубашки. Черная ткань вскоре присоединяется к ее блузке на полу. — Вы когда-нибудь делали это на святой земле?

С моих губ срывается горький смех.

— Если не считать того, что я дважды вылизывал твою киску здесь. Нет, маленькая лань, — признаюсь я, поднимая Мэдисон со своих колен, чтобы растегнуть ее юбку и стянуть ее с ног. — Но тогда мы уже прокляты, не так ли?

Мэдисон ухмыляется, ее пальцы ловко расстегивают мой ремень.

— Значит, нам больше нечего терять.

Как только ремень исчез, она одним движением стягивает с меня джинсы и трусы, глядя на мой член, как голодная волчица. Прежде чем я успеваю сказать хоть слово, она запрыгивает ко мне на колени и скользит своей скользкой киской по моему члену. Ее спина выгибается, и она стонет.

— Блять, да, — вздыхает она.

— Непослушная девочка, — вздыхаю я, хватая ее за волосы и откидывая голову назад. — Я все контролирую, — рычу я ей в ухо.

Она пытается пошевелиться, но я удерживаю ее на своем члене.

— Посмотри на меня, Мэдисон, — приказываю я.

Она открывает глаза, и огонь в них заставляет меня потерять контроль, когда я крепко хватаю ее за бедра и двигаю вверх и вниз по своему члену. Звуки ее стонов эхом отражаются от стен церкви, когда я трахаю ее в самом неподходящем месте, но от этого становится еще приятнее. Я всегда боролся со своей верой. И вот уже четыре года я живу во лжи. Наконец-то я снова чувствую себя свободным. Она позволила мне это почувствовать.

— Ты такая чертовски тугая, — прохрипел я, целуя ее шею. Я специально двигался медленно и нежно, зная, что это не то, чего она хочет. Она хочет грубости и боли.

Это испытание воли, битва между моей первобытной потребностью обладать ею, трахать ее жестко и быстро, и непреодолимым желанием дразнить ее до слез.

— Черт, — дышит она, играя сосками. — Мне нужно сильнее.

Я рычу, низко и по-звериному.

— Ты хочешь жестко, малышка?

Я выдавливаю из себя слова, мой голос наполнен неприкрытой потребностью.

— Хочешь, чтобы я трахнул тебя, как маленькую шлюшку, которой ты являешься?

Ее глаза расширяются от моих слов, ее пробирает дрожь, и я не могу сдержать ухмылку, которая появляется на моих губах. Ее реакция опьяняет.

Не говоря больше ни слова, я переворачиваю ее на спину, так что она оказывается на четвереньках на деревянной скамье. А затем я встаю и располагаюсь позади нее, сильно вдавливаясь в нее. Мои руки хватают ее за бедра, притягивая к себе.

— Ты такая грязная девчонка, — рычу я.

Каждый толчок моего члена в нее — жесткий, грубый, такой, как она хочет, такой, как ей чертовски нужно. Она стонет, кричит и умоляет о большем, и я подчиняюсь, отдаваясь зверю внутри, теряя себя в ней.

Все, кто проходил мимо или еще не ушел, могли нас слышать. Они могли слышать, как священник их города трахает самую красивую девушку в мире в святилище их святого здания. А я не могу найти в себе силы наплевать на это. Шлепки нашей кожи громким эхом разносятся по священному зданию.