– Что же?

– То, что нужно.

– Нужно – кому?

– Хотя бы мне, – шепнул он, – мне! И если ты настоящий друг…

Он заглянул в ее лицо. И опять – в который раз уже – подивился ее красоте. И усомнился, подумал мгновенно: «Не может быть, чтобы это было – мое. Неправда. Так не бывает». И затосковал. И спросил:

– Настоящий?

– О да, – сказала она.

– Правда?

– Можешь не сомневаться.

– Что ж, если так… – Игорь прижал ее, сильно, почти с яростью. – Если так – пойми, наконец, меня.

– Я понимаю, – еле слышно отозвалась она, – все понимаю. Но…

– Обойдемся без «но», – сказал он, – без этого союза. Как он, кстати, называется, – по школьным правилам?

– Противительный, – улыбнулась она.

– Ну вот, – сказал он, – ну, вот. Давай-ка, вспомним другой союз. Соединительный. Например – «да».

Сколько времени протекло с этого момента, Игорь не заметил, не сообразил. Он словно бы окунулся в небытие.

Окружающее перестало существовать, – заволоклось багровым, жарким туманом, – а когда оно снова обрело реальные очертания, Игорь уже лежал, отдыхая и жадно куря.

Он лежал, весь размякший, в истоме. И думал, думал… Думал о том, что вот, наконец-то, ему довелось испытать все то, о чем мечтал он долгие годы на севере, – на жестких барачных нарах.

О чем обычно мечтают заключенные в лагерях? О хлебе и о любви. Первого – мало, второго – почти и вовсе нет. Тоска о том и другом естественна, закономерна. Порою она становится нестерпимой – опустошает душу, мешает жить. Игорь знал немало таких случаев, когда люди, охваченные свирепой этой тоской, теряли равновесие, впадали в безумие, шли на любые кощунства. Да он и сам не раз бывал близок к этому. Игорь отчетливо помнил минуты помрачения, посещавшие его когда-то – это были жуткие минуты! Слава Богу, он как-то справлялся с ними. Выходил из виража. И здесь его нередко выручали женщины.

Женщины… Они все-таки были, попадались ему в лагерях; в этом отношении Игорю везло! Везло, несмотря на все жестокости режима, на бесчеловечную систему, на бдительный чекистский надзор.

Перед мысленным его взором возникла вдруг одна из таких женщин – медсестра из сасуманской приисковой лечебницы. Она работала по вольному найму, жила за зоной, и на территории лагеря проводила половину дня. Бабенка эта была крупная, пухлощекая, с могучей грудью и непомерными бедрами. Глядя на нее, зэки говорили: «Такую – если развести пожиже – на весь наш прииск хватит!» Ее и действительно хватало… За время работы она ухитрялась развлечься со многими. Встречалась она и с Игорем, и не однажды – в самых разных местах – то на бельевом складе, то в пустующей бане.

Помимо «вольняшек», были у него и лагерные подруги. Мужчины и женщины содержались в лагерях раздельно – но все же они общались между собой, переписывались и даже виделись порою. Виделись, в основном, за зоной, на рабочих объектах.

Чем крупнее были такие объекты – тем больше бригад выводилось туда из окрестных лагерей. На короткий срок режимные правила иссякали, рушились; мужские и женские бригады перемешивались, трудились бок о бок. И вот тогда-то и происходили памятные встречи; завязывались лагерные романы, вершилась недолгая отчаянная арестантская любовь.

Игорь отлично знал, как все это происходило. В глубоком плотном колымском снегу вырывалась яма – продолговатая и не широкая – на манер могилы. Дно ее устилалось всевозможным тряпьем. Туда ложилась счастливая парочка – укрывалась бушлатами и полушубками, одолженными у друзей. Сверху все это присыпалось еловой хвоей и снежком – забеливалось для маскировки. И так любовники блаженствовали; проводили время на сорокаградусном лютом морозе, погребенные в снеговой целине.

Блаженство это Игорь испытывал не однажды. Ему попадались славные девочки. Некоторые из них, правда, были странны… Однажды (он невольно усмехнулся при этом воспоминании) произошел у него забавный случай.

Все началось, как водится, с переписки.

Как-то раз – зимой, в декабре – ему передали записку из соседнего женского лагеря. Писала некая Валька по кличке Матрос. Валька сообщала, что давно уже знает его – Интеллигента – по рассказам; много наслышана о нем и заранее, загодя, любит его, как чистопородного и доблестного жигана. Записка была вложена в пестрый кисет. На кисете, затейливой вязью, было вышито: «Закури и вспомни!»

Ответное послание Игорь составил, в основном, из есенинских строчек. Процитировал отрывок из «Москвы Кабацкой», из «Письма к женщине» и еще что-то… Валька отозвалась немедля. «Твои слова я сберегу навечно, в глубинах сердца пылкого мово», – писала она и было похоже на то, что строки эти также заимствованы откуда-то, скорее всего, из арестантского фольклора.

Переписка завязалась долгая и обильная. Каждое валькино письмецо обычно сопровождалось какой-нибудь посылкой – расшитыми платочками, очередным табачным кисетом. Кисетов, с течением времени, у него накопилось штук пять, и он впоследствии раздарил их друзьям. По этому поводу было много шуточек. Но всеобщее и бурное оживление вызвал новогодний валькин подарок, – небольшая подушка, думка, в нарядной наволочке, с торжественной надписью: «Спи спокойно!»

– Как на кладбище, – смеялись ребята, – на гробовых плитах… «Спи спокойно»! Ну, доигрался, старик, достукался!

Кончилось все это тем, что Игорь решил, наконец, повидаться с Валькой Матросом. Сделать это было, однако, не просто. Женские бригады выходили на дальний объект – на строительство арматурного завода. Из лагеря, в котором находился Игорь, туда пускали немногих, в основном – строителей, каменщиков, слесарей. Игорю пришлось затратить немало усилий, прежде чем его включили в слесарную бригаду… Как бы то ни было, он вышел, прорвался за зону и встретился с новой своей подружкой. Она оказалась смуглой, сухой, черноволосой, с крупным ртом и хриплым голосом. Красавицей ее назвать было нельзя – но все же, она чем-то понравилась Игорю… Он быстро организовал все необходимое; насобирал у бригадников тряпье, позаботился о том, чтобы укрытие было сделано получше, понадежнее. Потом галантным жестом пригласил свою даму вниз – в снеговую траншею… И тут случилась заминка.

Выяснилось, что дама эта – лесбиянка; что она мужчинами вовсе не интересуется, и потому укладываться в яму никак не хочет. И только тут Игорь сообразил, что не даром, очевидно, дана ей кличка Матрос… Поначалу он как-то не обратил на это внимания – а зря! Такую деталь не следовало бы упускать из виду.

Тогда он спросил ее – обиженно и возмущенно:

– Зачем же, в таком случае, был тебе нужен весь этот спектакль: письма, посылки, нежные слова?

И та ответила высокомерно:

– Из воровской солидарности! Я ведь тоже – в законе. И уважаю своих, люблю. Только как люблю? Идейно! Без баловства, без этих ваших штучек…

Развалясь на соломе, Игорь покуривал – расслабленно и блаженно. И припоминал всевозможные свои любовные истории. Память выволакивала из тьмы картины сумрачного северного быта, и на зыбком этом фоне возникали перед ним лица женщин – проходили, чередуясь, сменяли друг друга… Они мелькали стремительно, словно кадры в кино. Потом пленка кончилась. Папироса догорела. Прошлое вспыхнуло – и ушло, угасло. «Да и что о нем вспоминать? – подумал Игорь. – Стоит ли? Все это было не то… Не главное, не настоящее. Настоящее – здесь. Рядом. В моих руках. Теперь уже – в моих!»

И, загасив папиросу, Игорь повернулся к Наташе.

Она лежала на боку – спиною к нему. Давно уже так лежала. И не двигалась – думала о чем-то… Светлые рыжеватые ее волосы растрепались, рассыпались, перепутались с соломой и слились с ней цветом. Игорь посмотрел на ее затылок, на нежную шею, белеющую в полутьме. И осторожно, бережно погладил шею шершавой своей ладонью.

– Не трогай меня, – слабым, сонным каким-то голосом сказала Наташа. – Отстань.

– Что? – изумился Игорь. – Почему? Что с тобой, Наташа?

– Ничего. – Она повела плечом. – Так…

– Нет, в самом деле. – Игорь рывком повернул ее к себе. – Что случилось? Все ведь было так хорошо…