В свободное от секты и филологии время восемнадцатилетняя Лена учила семилетнюю Алю добру и злу. Когда Аля капризничала, Лена вздыхала:
— Конечно, зачем тебе меня слушаться. Я же тебе не мама. Или не папа.
— Ты мне и мама, и папа, — отвечала Аля, и они обе плакали.
В Америке Ленка пахала, как раб на галерах и святой Франциск вместе взятые.
Однажды в беленькой деревеньке под соснами у канадской границы, когда июльский бриз срывал на асфальт розовые лепестки отцветающего шиповника, похожего на дерущихся осьминогов, большой черноволосый мужчина с широкой спиной и седеющей грудью грузно шагал вдоль камней. Он обогнул малинник и увидел Ленку, драившую асфальт перед входом в бистро.
Новый управляющий наклонил буйволиную голову с густой серебряной гривой и сказал юной Ленке:
— Я слышал, у нас тут новая русская. Тебе, наверно, несладко. Держи шоколадку.
На следующий день он сказал:
— Ты, наверно, скучаешь по дому. Держи телефон.
Благодарная Ленка тут же позвонила сестре, спросить, как она там, малышка. Ральф смотрел, как белокожая девушки лепечет какие-то нежности на чужом языке, а в ее зеленых глазах наливаются слезы.
Когда Лена закончила, он сказал:
— А теперь позвони своему бойфренду. Скажи ему, что вы расстаетесь.
Через пару лет Лена получала визу невесты. В посольстве долго вертели ее документы, долго смотрели то на нее, то на Альку и, в конце концов, робко спросили:
— Вы родили ее в 11 лет?
— Конечно, — невозмутимо ответила Лена. — Я и читать научилась рано. Года в три.
Ленка и Ральф поженились, выкупили тот ресторан, где она драила пол, купили еще и соседний, построили домик под соснами, и во всех документах Альки теперь записано, что ее мама — Лена, а папа — Ральф. А сама она — американская гражданка Александра Смит.
Зимой, когда в ресторанах затишье, Ленка преподает английский в американской школе. Разработала популярный свой собственный курс. Алька в колледже, учится на хирурга. Будет зарабатывать миллионы, жить на вилле с бассейном и горничной.
…Утром я заставила Ленку взять выходной, и мы с ней ушли купаться в сосновую рощу, к черепаховым озерам с осокой и выдрами. Там было безлюдно и кувшинки качали розовыми полураскрытыми ртами.
Я любила дорогу к этим озерам: деревянный причал, просоленные рыбаки в резиновых крагах — соль оседала у них на предплечьях, как иней, — влажные стриженые лужайки, на них тяжелые гуси, сосед, тарабанящий в сторону леса верхом на газонокосилке, старушонки с кружками кофе в сморщенных лапках, унизанных толстыми кольцами, их волшебные домики, опушенные серым кедром, белый квадрат методистской церквушки и целые стаи мяукающих, подвывающих чаек, а впереди зеленая бахрома изогнутых сосен и за ней шесть неподвижных, как камни, кареглазых озер.
Полчаса этой дороги — и нас с Ленкой проглатывало благостное смирение. Мы тихо капитулировали перед жизнью и смертью, перед мучительным смыслом, нас отпускали пустые, как высохший краб на вискассетском пляже, поиски того — не знаю чего, и прекращала ныть селезенка, измученная беготней за несбыточным счастьем.
Две гусыни все также недвижно стояли над клевером. На соседской лужайке подрагивали тоскливые лилии. Орды майских жуков бодро совокуплялись на обглоданных листьях малины.
Мы смотрели на водомерку, рассекавшую между лезвий осоки, точно таких же, как на далеких Карасунах, и вспоминали, что в детстве зачем-то мечтали стать поэтессами…
Джон Маккью
В пятнадцать лет на деньги американских налогоплательщиков я приехала учиться в хорошенькую и улыбчивую деревушку на берегу озера Ньюфаунд, утыканную свежебелеными протестантскими церковками.
— В озере сертифицированная питьевая вода, сообщили мне мои новые американские «родители».
Волшебное озеро было укрыто холмистым пахучим лесом вечнозеленой канадской тсуги. За камешками семейного пляжа ютился летний домик моих родителей — с седой сосновой щепой вместо крыши.
Несколько километров дорожных знаков «Осторожно, лоси», и за ними основной дом — трехэтажный, с запахом пыльных саше, со скрипучей лестницей, библиотекой маленьких фотографий собачек и внучек, встроенные «клозеты», большой холодильник с пастью льдогенератора; в столовой, открытой только по праздникам, скатерть с рождественскими омелами, веранда с диваном-качалкой, на деревянных окошках поилочки для колибри, на заднем дворе — оленья кормушка, куда оглушительно снежной зимой наведывался медведь.
Семье принадлежал сам дом, не тронутый грибниками богатый лес вокруг дома — с ондатрами, дикой индейкой и тем самым вечно голодным медведем — и безлюдная дорога сквозь лес к этому дому.
Мы жили там вчетвером: я, мой новый папа, новая мама и их пожилой сенбернар.
— Это и есть вся твоя одежда? — спросили меня родители, изучив чемодан с одним цветастым сарафаном, одним черным платьем, которое я носила в своей краснодарской школе, парой мужских свитеров и рубашек, которые я надевала поверх этого платья — мне казалось, что так я выгляжу куртокобейново.
— Надо купить тебе джинсы и футболки. И ты должна их менять каждый день. Иначе ты станешь изгоем и твои одноклассники будут тебя презирать.
В краснодарской спецшколе я отучилась восемь лет, а тут пошла сразу в последний, 12-й класс — и все мои одноклассники были сильно старше меня.
Была редкой классической красоты двадцатилетняя второгодница Саманта Смит, которая, безусловно, ни разу не слышала про ту самую Саманту Смит.
Однажды на моих глазах все 50 минут стади-холла с учебником и калькулятором Сэмми не справилась с примером 16-2x5. Она не была отстающей в медицинском смысле этого слова. Просто ей это было не нужно.
Я учила ее базовой математике и истории американских президентов, а она меня — курить траву и слушать The Presidents of the United States of America.
Был черноволосый Эрон, который раз в квартал на уроках демонстрировал новый пирсинг своего члена, сделанный в честь очередной любимой.
Худенькая незаметная Стейси жила в своем трепаном автомобиле — пьющие родители выгнали ее из дома. Она работала и ужинала в Макдональдсе, а мылась и завтракала в школе.
Однажды Стейси пропала на пару недель, вернулась еще худее, с еще более лихорадочными глазами, и перед уроком восторженно рассказала, что в город заехал новый наркотик с красивым названием crystal meth (за пару десятилетий до Брейкинг Бэд), и это гораздо круче вашего старомодного ЛСД и прочих младенческих радостей, которыми вы тут гоняете динозавриков на вечеринах.
— В этой жизни можно надеяться только на одно, — говорила Стейси. — Что ты не переживешь свое двадцатипятилетие.
Моя подруга, белозубая хоккеистка Эйми, наоборот, ненавидела алкоголь и наркотики, и всех, кто их потребляет. Травка не в счет, потому что травку, к моему любопытству, не считали наркотиком даже родители и учителя.
Старшую и любимую сестру Эйми вынули из петли, после того как покончил с собой сестрин бойфренд. За несколько дней до этого в машину, где ехала вся его семья, лоб в лоб въехал пьяный обдолбанный грузовик. Погибли все, кроме трехлетней сестры. Когда через пару дней бойфренду позвонили из клиники и сказали, что сестра тоже не справилась, он добровольно ушел вслед за ними.
У веселой блондинки Ребекки была зависимость от кока-колы. Об этом официально знали учителя и отпускали ее на уроках купить в автомате еще пару баночек.
Были два таких же, как я, школьника «по обмену» — Ярно из Финляндии и Вал из Швейцарии, отличные парни. Вал весь год пророманил с красавицей-второгодницей Сэм, а финн потом стал известным в своей стране математиком.
Одного из нас поселили в семью, где папаша в детстве стал жертвой многолетнего хрестоматийного насилия из типичных американских сводок: родители держали их с кучей сестер и братьев в подвале, били и заставляли совокупляться — и папа, и мама.