Мало ли что придет в голову казакам рассказать президенту — рассудил губернатор. Пусть уж сначала со своими поговорят, пар выпустят.

Зал битком набит хуторянами. Многие в полной парадной казачьей форме. Газыря топорщатся — хоть сейчас рубать басурманов.

Встреча длится второй час, то есть давно уже свернула на любимую в те времена каждым кубанским начальником песенку — про нерусских.

— У нас в Туапсинском районе уже сорок процентов населения армяне! Доколе?

Хуторяне кричат: «Любо!» — и в воздух чепчики бросают.

И тут раскрывается настежь скрипучая дверь. Широко, с размахом. И на пороге стоит — негр Миша.

Губернатор замирает на полуслове. Хуторяне хватаются за сердце. Изумленные чепчики застревают в морозном воздухе. Хуторяне и чиновники одновременно осознают, что армяне в Туапсинском районе — не самая большая проблема Кубани. В конце концов, если по-честному, они сто лет уже там живут. А вот чтобы в хуторе Казаче-Малеванном среди бела дня живые негры — это, земляки-кубанцы, перебор.

Ошеломление от присутствия Миши было таким продуктивным, что за сутки расчистили снег, притащили тарелку и провели электричество в клуб.

И в день «Ч» стоят на белой площадке красивые сытые казаки в бурках и красных шапках, с газырями, с усами, с нагайками.

Города видят картинку и начинают орать на меня в том смысле, что какого хрена устроили здесь лубок, зачем все в театральных костюмах и немедленно переодеть в повседневное. Я объясняю:

— Слушайте, тут реально так ходят. По улицам. Всем до фени телемост — не телемост, тут у нас своя свадьба. Край особой судьбы, одним словом.

Нас выводят в эфир. Путин смотрит на казаков дружелюбно, они на него — недоверчиво.

— В эфире хутор Казаче-Малева́нный, — щебечет ведущая.

— Малева́нный? Как интересно! — говорит Путин.

И вдруг вся толпа, все эти орлы-казаки с могучими тренированными голосами как заорут за моей спиной:

— Малёванный, гля, а не Малева́нный!

Я не знаю, кто изобрел узконаправленный микрофон. Пусть жизнь будет ласкова к этому человеку. Пусть дети его уважают старших и пьют дорогое шампанское. Этот изобретатель буквально спас мне жизнь и судьбу — в Москве никто ничего не услышал. Мы отделались стенокардией у звукорежиссера и непродолжительным заиканием у меня.

Татьяна Дасюк, творческий работник из Журавской, на вполне классическом русском спросила президента про газ.

— Проведем до конца января, — ответил Путин.

И никто не заметил инсульта у главного краевого газовщика, который с утра же собственноручно писал в президентской справке «до конца следующего ГОДА». А никакого не января.

— Три часа уже гутарит, а еще такой бадьорый, ты побачь, — пихнула меня локтем под бок Галюся. Казакам Путин понравился.

Вечером краевое начальство накрыло столы азовской севрюгой, курганинскими окороками, жирненькой Прикубанской шамаечкой, занесенной в Красную книгу и к вылову запрещенной, одутловатым моченым арбузом и свежей, только что сваренной кровяной колбасой от первых прирезанных в этом году поросят.

Справа от губернатора сидела та самая в меру щекастая, в меру румяная, кто изображал хуторянку, чтобы в эфире хвалить губернатора. Оказалось, это его свеженазначенная заместительница.

Бросив на меня подозрительный взгляд, она протянула мне расписной кубанский платок.

— Губернатор тебе передал. Сказал, шоб ты не обижалась.

— А на что мне обижаться?

— Ну, за армяней в Туапсинском районе. Это жеж он так — шоб люди не расстраивались.

Заместительница наколола на пластиковую вилку кусок рассыпной кровяночки и сказала масляными губами:

— Ну шойсь, землякы, давайте поднимем этот бокал — та шо ты пьешь из пиндюрочки, возьми стакаху нормальную! — за нашу девочку, знамэнитую коррэспондэнтку, нашу Марину. И хуч она такой навродь шпэндрик — это я по росту имею в виду — но теперь уже даже то, что она Симоньян, практически нас не должно обижать!

Спустя десять лет ехала я по Кубани по случаю выхода замуж моей шестнадцатилетней сестры. Еду и плачу от умиления и тоски. Слева — созревшее поле овса, на черной земле — молодняк кукурузы, в прорезях тополей туманится белое небо, на ровной пленке лиманов пятна ряски, как бляхи застывшего жира на густом петушином бульоне. Над пшеницей планирует витютень, в изумлении глядя на вертолет, справа — зеленый подшерсток сахарной свеклы, а на бахче — тугие задницы казаков и казачек в синих трико.

«Не могу, — думаю, — так больше жить. Скучаю по Родине. Выйду побалакаю с казаками, душу раненую отведу».

Ну и вышла. Казачки смотрят на меня из-под косынки и одна другой говорит:

— Смотри, вот эта, молодая. Марина. Которая малеванцам газ провела. Ну и на шо ты его провела? Его до хутора довели, а шоб в дома завести, по сто тыщ просют. А сто тыщ у них откуда, у малеванцев? Тока Ашот себе газ и провел, шоб ему повылазило.

Тут вступает казак, разогнувшийся над трогательными головками будущих дынь и арбузов.

— Шо вы, бабы, пристали к деуке? Она ж не Чубайс, шоб за газ отвечать. А ты, деука, лучше мне вот шо кажи. Чому у тот раз именно Казаче-Малеванный выбрали с Путиным побалакать? Чи хто письмо ему накалякал-намалевал? — и смотрит на меня земляк с укоризной. — Як нэ як, десять лет вже прошло, неужели до сих пор рассказать нэ можешь?

Вот, земляки-кубанцы, все, что могла, рассказала.

Таджикистан. Родина узбекского плова, афганского героина и московских таджиков, воспетых сочинскими армянами. Повинуясь необъяснимому инстинкту сочинских армян, воспою его и я.

Прекрасная и нищая страна — на западе и на востоке пляжи двух океанов. Великий сказал это не про Таджикистан. Таджикистан — прекрасен и без всяких океанов. Вдоль его асфальтированных в прошлом веке дорог грустно бродят худые дети, навьюченные кизяком, чтоб топить свои мазанки, их женщины ходят в цветастом и стирают пеленки в арыках, в единственной душанбинской гостинице из крана сыплется хворост и мелкая местная фауна, а вокруг, как ошалевший, цветет урюк.

Это было в начале двухтысячных. Единственным телеканалом, вещавшим тогда в Таджикистане, был телеканал «Россия». А я работала на этом телеканале корреспондентом.

В душанбинском аэропорту, пропахшем зирой и солеными косточками абрикосов, я протянула паспорт улыбчивому пограничнику, но он не стал его открывать.

— Паспорт, ты что, не надо! Я же тебя в «Форт Боярд» видел!

И так было всю неделю, что мы работали в Таджикистане. На третий день утренние очереди у гостиницы из желающих взять автограф мне стали казаться естественными, как рассвет.

Но в любом безоблачном Таджикистане всегда найдется свой неизбежный майор Петров.

И он нашелся.

Майора Петрова к нам прикрепили, чтобы он помогал организовать телемост с президентом. Имя его изменено из инстинкта самосохранения.

Он встретил нас, подбоченясь и сплевывая соленые косточки, как тот наглый пушкинский граф.

— Здравствуйте! — говорю ему. — Вот мы и прибыли! Группа, которая будет проводить телемост с Путиным.

— И чё дальше? — отвечает майор.

— Нам бы площадку посмотреть, с коллективом пообщаться. Узнать, что народ хотел бы у Путина спросить.

Майор сплевывает последнюю косточку и сообщает:

— Путин далеко, а я близко. Это чтоб ты знала.

Разворачивается и уходит.

Пришлось накрывать майору поляну — с пловом, чуреками и теплой водкой, чтобы добиться от него того, что его начальство из Москвы и так сказало ему выполнять со всевозможным усердием.

Вечером в ресторане я у него спрашиваю:

— А что у вас здесь вообще увлекательного происходит? Нам бы изюминку какую-нибудь найти для телемоста. Вопрос какой-нибудь интересный.

— Люся у нас на баяне играет, — басит майор. — Матерные частушки.

— Не подходит, — бормочу я. — А еще?