— Тютчев! Хачи прилетели!

На сцену, слегка стесняясь, выходит пухлявый Вартанчик. Седеющее волосатое пузико выглядывает из-под туго застегнутой блузки, обильно украшенной стразами.

— Вперед, трансуха! Тут все свои! — подбадривает Аза.

Фауст скрежещет зубами и шумно сглатывает — то ли слюну, то ли кровь из десен.

Преодолевший смущение пухлый Вартанчик затягивает слабым горлышком песню «За то, что только раз в году бывает май».

Аза присаживается обтянутой ягодицей на столик, на котором стоит дорогое шампанское. Опускает могучие пальцы под вспотевшую майку залетного отдыхающего, плохо соображающего, куда он попал. Тонкорукий охранник отворачивается, чтобы не видеть и не страдать. Девица, сидящая с отдыхающим, локтем пытается сдвинуть Азину ягодицу со столика.

— Слазь отсюда, он со мной пришел!

— Боишься жеребца потерять, води его на дискотеку «Черноморец», че ты его сюда привела, натуралка безмозглая? — плюется надменная Аза и взлетает обратно на сцену.

— Мир, труд, май! — сообщает Аза в микрофон. — Это лучше, чем декабрь, война, безработица!

Одним спортивным движением Аза стягивает с себя узкую юбку; вызывая оргазмический вопль зала и одинокий обморок Фауста. Красные Азины стринги больно впиваются в перекачанные дзюдоистские ягодицы.

— А теперь народная артистка Якорной щели и Туапсе — Валентина Монро!

Облетающая блондинка Монро исполняет на туапсинском английском знаменитую «пупуппиду». Ее шелковый лифчик трепещет поверх богатырской груди, и нежно вздымается ожерелье прямо под выбритым кадыком.

Аза, зажав зубами гвоздику, двигает свои кружевные стринги в сторону нашего столика. Фауст, съежившийся до размеров своего еще не рожденного сына, забивается под диванный валик.

Но Аза с вызовом смотрит не на него, а на успевшую протрезветь Рузанку и ее четвертый размер груди.

— Пока ты накачаешь такую задницу, как у меня, твои сиськи отвиснут до пуза, — сообщает Рузанке Аза. После чего втыкает гвоздику в мою пепси-колу и молниеносным броском швыряет нашу Рузанку на потный танцпол.

Фауст выползает из-под валика и еле слышно хрипит:

— Пидарасы!

— Кто сказал «пидарасы»? Сейчас приду к вам голенькая! — отвечает зарумянившаяся Валентина Монро.

На сцене беснуется полуголая Лайза Минелли, Аза подбадривает: «Давай-давай, хачиха, выдай нам Ваенгу!» — и последнее, что я помню, это как подруга моего детства, жена бандита, не целованная до свадьбы мать четверых детей, бросает на сцену гвоздику с криком: «Вартанчик, хочу еще!»

Назад мы ехали молча по оплетенному олимпийскими лампочками, пропахшему шашлыком городу, где каждая встречная девяносто девятая — духовой оркестр Северо-Кавказского военного округа.

Утро красило нежным цветом стены пластиковой кафешки, где на следующий день мы похмеляли Рузанку — все той же адлерской Маргаритой, только теперь подозрительно изумрудной.

— Что я вчера буровила? — спросила меня Рузанка, когда к ней вернулся аналитический ум.

— Цитировала Софокла.

— Софокла? А кто это? — икает Рузанка. — Я его знаю?

— Весь Адлер теперь его знает, — ответила я.

Рузанка уронила линялую голову на пластик, еще не отмытый от липкого пузыря брата Фауста.

— Еще что буровила?

— В любви признавалась.

— Кому?

— Мне. Вартанчику. Путину.

— А Путину за что?

— За то, что только раз в году бывает май.

В помойной канаве, поросшей душистой мятой, две серые жабы с самоуверенным видом гадалки Гайкушки раздували ленивые пузыри.

У волнореза сверкнул бычий затылок мужа Рузанки. Я решила сразу подлизываться.

— О! Лучший друг мой пришел! — крикнула я Мотогу.

И вдруг — хрясь!!! Это стукнула по столу кулаком Рузанка — так, что пепельница опрокинулась с пластика прямо на грязный бетон.

— Слушай сюда, женщина! Слово «мой» в отношении моего мужа имею право произносить только я, ты меня поняла? — Рузанка метнула в меня зеленый взгляд кавказской гадюки и тут же ласково посмотрела на мужа.

Все-таки она уже очень давно замужем. Сразу после этих слов бритая лысина мужа расцвела февральскими цикламенами, и он немедленно простил ветренную Рузанку.

А я поняла, что это больше не мой город. Здесь перестали лазить в окна к соседям за чесноком. Почти никто больше не выходит замуж в четырнадцать, а если выходят, то на свадьбе поют трансвеститы-кавказцы. Оно все, может, так и должно было быть. Только бежать-то теперь куда? Бежать-то теперь — некуда.

Ну, а раз некуда — то, может, и незачем. Рузанка, подружка, сиди уже дома, вари туршу из фасоли. Мало ли кто в ранней юности мечтает стать космонавтом.

Я и сама покорюсь — состарюсь тихонько на этих бессмысленных совещаниях и буду теперь до седин делать вид, что мне нравится розовое шампанское московских премьер, хотя на самом деле мне нравится фиолетовая маргарита в кафешке у волнореза, в незабвенной бывшей кафешке, на месте которой теперь возвышается грозный отель с заграничным названием, и легкий челябинский говор администратора выдает, что он знать не знает о том, как Майдрес так и забыл прикопать прорвавшую канализацию, что Аза скончалась в прошлом году от нелеченого гепатита, что муж ее — тонкорукий охранник — спился от горя и одиночества, а еще раньше закрылся прославивший их разудалый гей-клуб, что у Фауста родилось уже трое бровастых парней, но никто из них не пошел в футболисты, потому что рядом с курятником Фауста построили Олимпийский Ледовый дворец, и своих сыновей Фауст отдал на хоккей.

Нечего нам с тобой бегать туда-сюда, женщина. Можно ведь невзначай голым задом и в навоз угодить.

Адлерские поселки, утонувшие в мушмуле и инжире. Островки сердцебиения в замерших душных чащах южной границы России, увитые виноградом и сеткой-рабицей. Где-то прямо под небом видно с дороги — хлипкие халупки, раскрошившийся шифер на крышах и ржавые сетки заборов, за которыми режутся в нарды плохо выбритые старики с черной землей под ногтями, женщины варят кофе одновременно в трех медных джезвах, и никто уже не припомнит, когда и откуда их предки приплыли в эти края, наплодили и выткали раскинувшуюся по южным хребтам самобранку из амшенской турши, казачьих борщей и абхазского лобио под веселые визги греческого сиртаки.

Исчезающий вид! Эндемик, теснимый отелями, виллами, пальмами, подгоняемый долгим эхом грохочущей Олимпиады. Незабвенные адлерские поселки, с именами еще живописнее огородов — улица Чайная и Табачная, Айвовая и Алычевая, Лимонная и Гранатовая, Форелевая и Пещерная, переулок Пастушечий, Казачий Брод и Черешня — дай вам всем Бог здоровья!

Дом Гайкушки стоял на самом краю одного из таких поселков, последним в длинном ряду хибар, слепленных из шлакоблоков, лезущих друг за другом вверх по горе вдоль узкого серпантина, посыпанного битым камнем. Целыми днями к дому тянулась пестрая очередь из молодых побережских женщин.

Рузанка помчалась к Гайкушке после одной неудачной субботы. Меня потащила с собой за компанию.

В ту распаренную июлем субботу мы повели нашу бабушку пить вино в кафешку к Альдосу. Совсем забыли, что по субботам у Альдоса принудительная вакцинация.

Лучшие пластиковые столы возле входа были заняты. За столиками мрачные девушки в фартуках пили кофе. Это были официантки. Они скучали, постукивая по столу накладными ногтями. Заметив нас, одна из официанток медленно, как октябрьская муха, повела в нашу сторону головой, на секунду остановила рассеянный взгляд и так же медленно отвернулась.

— Где нам сесть? — гаркнула боевая Рузанка.

— Садись, где хочешь, — пожала плечами официантка, поправляя кутикулу. — Шашлыка нет, рыбы нет.

Хозяин кафешки Альдос, в майке, едва прикрывавшей овальное пузо, одобрительно щурил персидские очи.

Сразу за нами в кафешку ввалились трое гладких мужчин — судя по серым костюмам и галстукам, «Олимпстрой».