© Симоньян М. С., текст, 2019

© Торговый дом «Абрис», 2019

© Художественное оформление Торговый дом «Абрис», 2019

Тополь, серый от летней пыли немытого города, шуршал листочками в липких разводах машинного масла и клейкой жары, какая бывает только в моем Краснодаре, загораживая вывеску «Суши-бар у Анжелики. И хачапури».

Крутобедрая Анжелика уже полчаса сгоняла шваброй с посудного шкафа черную кошку, которая, не меняя истомной позы, изредка тюкала швабру ленивым шлепком пухлой лапки.

Искусственный плющ под потолком, одинокая голая веточка в длинной вазе и замасленное меню со страницами, упакованными в целлофановые конверты для файлов, на них картинки слишком оранжевого ошметка лосося верхом на рисовом шарике — вот уже год Анжелика пыталась вылепить из своей забегаловки в самом душном углу Краснодара первый в городе суши-бар, но тяжелые на подъем краснодарцы продолжали заказывать опостылевшие Анжелике свиные котлеты «в авторском видении вкуса».

— Геть оттуда, пока из тебя крабовый ролл не сделали! — верещала Анжелика.

За столиком развалился Аскер, поглаживая обширный живот под засаленным белым халатом. Быстрым взглядом человека, привычного к разделке разнообразных туш, он оценил потенциал упитанной кошки:

— Крабовый ролл из нее не получится. Вот ролл с тунцом — можно.

— Я полдня эти шкафы мыла, а она сейчас туда яйца свои отложит! — причитала Анжелика.

Мы обедали у Анжелики с Серегой Млечиным — самым известным оператором Краснодара. Снимал Серега довольно посредственно, но зато был улучшенной тридцатилетней копией Влада Сташевского — несколько более мужественной и поэтому более качественной, чем сам Влад Сташевский.

— Что есть съедобное? — спросил Серега, брезгливо оглядывая меню.

— Честно говоря, лучше за хот-догом в ларек сбегай, — равнодушно ответил Аскер.

— А суши-то есть? — спросила я.

— Сушей нету, сушист палец себе отрезал, — ответила Анжелика.

— А это кто? — спросил Серега, бросив прищуренный взгляд на Аскера.

— Сусушист.

— Кто???

— Сусушист! Помощник сушиста. Не боись, через две недели будут тебе самые сочные суши, — томно ответила Анжелика, низко нагнув над Серегой увесистое декольте.

— Через две недели палец вырастет обратно? — спросил бледный до синевы петербуржец Серега, всегда утомленный этим испепеляющим городом и его знойными женщинами.

Только в нашей малюсенькой телекомпании на одного Серегу было шесть журналисток — в среднем возрасте девятнадцать лет и два месяца, — и каждая полагала, что родилась для больших голубых экранов или, на худой конец, для маленьких силиконовых штучек, которые вставляют в ухо телеведущим. Но пока мы дневали и ночевали в сонной монтажке крошечной телекомпании, втиснутой новым мэром в полуподвал прямо напротив кожвендиспансера, в потной монтажке, которую никто никогда не проветривал, в сладкой монтажке, где угрюмо синел старинный компьютер, зависавший иногда на целые сутки — по ночам, ожидая, пока он отвиснет, мы пили пластиковый джин-тоник и от нечего делать по очереди целовались с Серегой.

Анжелика включила пузатый маленький телевизор в углу. Как раз шел мой бодрый сюжет с утренней мэрской летучки.

— По-братски, выключи! — взмолилась я.

— Нет уж, слушай и мучайся, — настоял Серега.

У тех, кто зачем-то закончил журфак в нашем городе, тогда было три пути. Можно было начать нигде не работать и беззаботно пить разбавленное тихорецкое, стреляя по сотенке у родственников и знакомых. Так делало большинство. Можно было устроиться в нашу крошечную телекомпанию и пить разбавленное тихорецкое несколько более озабоченно, клепая раз в день репортажи о том, почему новый мэр — это южный Лужков: тезис, придуманный Вовчиком Волиновым, мэрским пресс-секом, главной заботой которого было не расплескать жирный хаш и доставить его ровно к шести в гостиницу «Интурист», чтобы участники съезда юга России, придуманного новым мэром назло Москве, успели опохмелиться до утреннего заседания; или развернутые репортажи об этих утренних заседаниях, где сытые Вовкиным хашем участники шумно посапывали сквозь усы, а сам Вовчик Волинов брал под ручку единственного журналиста, заслужившего Вовчикино узнавание, собкора московской редакции ТАСС Павлушу Голобородько, наливал ему мутной горилочки и, причмокивая, советовался, какую из новых стенографисток Павлуша бы на его месте предпочел оприходовать первой — ту, что с белыми ляжками, или ту, что с родинкой над ключицей; или о еженедельных праздниках типа «Играй, гармонь!», с разудалыми кадрами, где растрепанный мужичок в годами не чистившемся пиджачке цвета ржи, выдающем в нем вчерашнего третьего секретаря отдаленного от столицы райкома, скачет вприсядку по перекрытой центральной улице с аккордеоном в атласных лентах, а за ним заливает всю ошалелую площадь нарядная тьма казаков с казачатами в одинаковых белых папахах, и ошалелее всех таращит на них бетонные очи трехметровый крошащийся Ленин.

Но была еще третья несбыточная вероятность. Стать единственным на весь край собственным корреспондентом московского телеканала. Приоткрыть вожделенную форточку в глянцевый мир Леонидов Парфеновых, ресторана «Твин Пигз» у Останкино, заграничных командировок, сверкающих микрофонов, увлекательных телеинтриг и романов с пьющими знаменитыми военкорами.

И это был мой единственный план.

Для этого я уже пару раз смоталась в воюющую Чечню, уже отучилась в Москве в «школе Познера» и даже успела там познакомиться с главным редактором большого московского телеканала.

— Если ты докажешь мне, что Кубань — не пустопорожнее информполе, мы откроем под тебя корпункт, — расплывчато пообещал главред.

С тех пор прошел месяц. А я никому ничего еще не доказала.

— Ты в юности хотел сделать карьеру? — спросила я Серегу.

— В Питере? — задумался Серега, потягивая тихорецкое. — Питер как женщина с прошлым — все лучшее у него уже позади. Удивительно, как там продолжают рождаться люди.

Я вздохнула о своем.

— Ничего не происходит в крае. Как тут что-то доказывать? — хлюпнула я, отпив из Серегиной кружки его тихорецкого.

— Ты бы предпочла, чтобы упал самолет? — съязвил Серега.

И ровно на этих словах в Анжеликину забегаловку вбежала коротко стриженная Анита в своих всесезонных ковбойских ботинках и с длинной сережкой в ухе — единственная из журналисток нашей телекомпании, кто ни разу не целовался с Серегой, поскольку Сереге она предпочитала всех тех, кого он целовал.

— Народ, гуляем! Самолет упал! Москва хочет репортаж! За бабки! Кто первый уговорит Хйича́, того и тапки!

В коридоре телекомпании уже бурлило непривычное оживление. Чумазые кофры от камер валялись прямо за дверью рядом с пустыми бутылками джина-тоника.

Дебелая, молодящаяся Валентина Ивановна, секретарша нашего гендиректора, заправлявшая всеми делами компании, пока директор страдал на ежедневных гемодиализах, кричала приятным мужским баритоном:

— Никто никуда не едет! До Старонижестеблиевской сорок кэмэ! Туда-сюда не наездишься с вашими самолетами!

— А что мы показывать будем? — возмущались сотрудники, знавшие, что за сюжет Москва заплатит немыслимые 50 долларов.

— Архивный самолет! Мало ли у нас самолетов падало. Каждый раз подрываться куда-то?

Никто не заметил, как в коридор протиснулся маленький человек очень советского вида, которому, как мы считали, было лет сто, хотя на самом деле ему было под пятьдесят. Мы звали его Хрыч. Точнее, Хйич. Он был глуховат и картавил.

— Валюша, дойогуша, где мой кабинет? — промямлил растерянный Хйич.

— Там же, где был вчера. А также позавчера. И вообще всегда, — строго ответила секретарша.

— Да-да-да-да, — смущенно спохватился Хйич.