— А вы знаете, что овощей не бывает? Овощи — это все чьи-то ягоды, корни или листья. Нам на ботанике рассказали.

На Альку с нежностью и восхищением пялился Энди, вернувшийся из emergency со спасенным глазом. Дженни брезгливо щурилась на обоих.

— Теперь ты понимаешь, почему я никогда не путешествую? — сказала Дженни. — Потому что весь этот гребаный мир приезжает сюда сам. Как будто их кто-то зовет!

Ленка обнимала своего Ральфа, который пришел из второго их ресторана, жалела его, что он так много работает — почти как она сама.

А я смотрела на ее красные руки и не могла перестать вспоминать, как в детстве мы обе мечтали стать поэтессами.

Мечтали — пока однажды в мраморных коридорах нашей спецшколы не появился великий кубанский поэт.

Эта была пижонская английская школа, поступить туда можно было, только сдав специальный экзамен, и даже в советском 87-м у нас была отдельная от остального СССР специальная форма — не уродливая коричневая, а кокетливая голубая в белый горошек.

Дети в коричневой форме плевали в нас семечками на троллейбусных остановках.

В этой пижонской школе мы все с первого класса знали, что жить будем точно не здесь.

Щупленький старичок — автор пронзительных строк для детей и юношества, отличник народного просвещения, фронтовик и почетный житель, лауреат чего только можно, заслуженный-перезаслуженный комсомольский поэт отбирал талантливых школьниц тринадцати лет прямо во время уроков и стягивал в тесный кружок в свои райские кущи в бывшем Дворце пионеров, где в пыльных углах бывшей ленинской комнаты медленно и безжалостно обучал искусству поэзии.

В то время он уже стремился к восьмидесяти.

Поэт загодя выяснял, у кого из девиц какой папа, и если папа был так себе, то поэт немедленно залезал ученице в трусы, пугая непоступлением в институт, где одним из деканов был его шурин. И до самого выпускного он, как мог, растлевал перепуганных дев каждую омерзительную субботу. На их счастье, мог он немного.

На выпускной поэт дарил ученице красивую книжку «Пионеры Кубани», слал благодарственное письмо директору школы, взрастившей такие таланты, и больше в жизни талантов не участвовал, набрав из той же школы талантов помладше.

Для этого в восьмых классах городских школ с одобрения комитета образования поэт проводил свои знаменитые патриотические уроки. Сорок минут он рассказывал восьмиклассникам про подвиг Марата Казея, про страдания Зины Портновой, а сам в это время выглядывал такую, чтобы мигали ресницы, чтоб слюнка застыла между обветренных губ, чтоб глаза как кубанское небо и чтоб русые косы как русское поле, заклеванное вороньем демократии.

В конце урока восьмиклассницы пели песни на стихи великого поэта:

Таким образом, он мог выбрать еще и голосистую.

В свободное от изнуряющих школьниц время поэт писал стихи про священное тигло сталинских дней, про щирую землю степную и про униженья постылость в беспросветных годах, имея в виду годы отсутствия советской власти.

Однажды поэт пригласил меня на домашний урок. Дверь открыла его жена, в фартуке, обсыпанном сахаром и мукой. Предложила пирог. Проводила к поэту.

Поэт принимал меня почти голым — в одних семейных трусах, скроенных так затейливо, что моему тринадцатилетнему взору предстало все то, о чем я пока еще не догадывалась.

Надежда, что просто весна, Краснодар, очень жарко, что, может, у них так принято дома ходить, растаяла, как мороженое, которое принесла мне жена лауреата, сделав вид, что ничего необычного не происходит — и на следующий день я привела во Дворец пионеров отца. Ничего отцу не сказала. Просто так, мол, познакомить с учителем. Отцовская мощная загорелая лысина и бычья шея, покрытая черной шерстью, произвели впечатление на поэта. Больше в гости меня он не звал. И вообще обходил вполне безопасным радиусом.

А вот Ленкин отец лежал дома, парализованный. Мать пила, ни во что не вникала. И мне Ленка тоже не рассказала — от страха и унижения, как это всегда бывает. Сказала спустя много лет, когда уже было поздно.

Поэт мучил Ленку почти до самого выпускного, пока от отчаяния она не сошлась с похожим на моего отца — взрослым и с черной шерстью на бицепсах. Посвящала ему вот такое:

Романтическая Ленка водила своего качка на рассвете гулять вдоль Карасунов — краснодарских озер, подернутых ряской и презервативами.

— Ну, скажи что-нибудь романтическое, — часто просила Ленка.

Качок смотрел на зарю и хрипел:

— Глянь, какая херня на небе красивая!

Ленка ласково улыбалась. Ведь она полюбила своего шерстяного бычка именно за то, что он не был поэтом.

Родители Лены умерли один за другим, как только ей стукнуло восемнадцать — как будто так договаривались. Бычка посадили. У Ленки осталась пропахшая маминой пьянкой разбитая комната с глиняным полом и семилетняя перепуганная сестра. Которую нужно было кормить, вести в первый класс и вообще поднимать. Посреди кризиса 98-го.

Похороны Лена организовала сама и сама оплатила деньгами, заработанными на репетиторстве. Мы все в старших классах работали репетиторами у обеспеченных деток, не желавших учить английский бесплатно.

Месяца через два после похорон проснулась опека. И принялась забирать единственную Ленкину Альку в детдом. Удочерить сестру Лене не разрешили, потому что разница между удочеряемым и удочеряющим должна быть не меньше шестнадцати лет.

Тогда восемнадцатилетняя Лена подала на опеку в суд. И пошла переводчицей в корейскую секту, чтоб заработать на взятку судье.

В этой секте православную Ленку заставляли вместе со всеми читать мистические молитвы, стоя в углу с утра до двух ночи, кормили вареной морковкой, но все это было лучше, чем идти на панель. А третьего варианта развития Ленкиной биографии не предполагалось.

Подумаешь — золотая медаль. Кому было интересно, что Ленка сама написала целый научный труд, сравнив поэтику набоковской прозы на английском с поэтикой набоковской прозы на русском? Вообще никому. А вот, что Ленка натуральная блондинка с ногами, интересно было многим.

В секте ей пришлось часто ездить в командировки, оставляя семилетней Альке кастрюлю борща на неделю и полную инструкцию, во сколько ложиться, когда идти в школу и кому открывать дверь. Она бы не ездила, Ленка, в эти командировки, но щедрых корейских суточных как раз хватило, чтобы судья забыл про эту злосчастную шестнадцатилетнюю разницу и разрешил Ленке оставить Альку себе.

Благодаря толстой корейской взятке, Альку записали Ленкиной дочерью.

Я настаиваю, что биографию Лены нужно включить в учебники истории нашей страны. В принципе, про мое поколение ничего больше можно не объяснять.

Каждое лето Ленка оставляла Альку у нас, у подружек, и уезжала в Америку — мыть полы и разносить тарелки в американских забегаловках. На эти деньги она потом год кормила себя и сестру, продолжая учиться в том самом университете, дорогу в который ей мог бы закрыть великий поэт, если бы она не испугалась.