Посетив с лекциями за последнее время ряд католических колледжей, я с удовольствием отметила, что учащиеся стали к литературе относиться серьёзнее, чем двадцать, а то и десять лет назад. Раньше американские католики в основном грезили о предметах обыденных. Все наши силы уходили на выживание, и лишь теперь, твёрдо став на ноги, мы начинаем сознавать, что обнищание фантазии означает и оскудение духовной жизни.

Меня заботит вопрос обеспечения будущих католиков литературой. Такой, чтобы она, будучи бесспорно подходящей для них, так же была понятна и любима остальными нашими соотечественниками. Литература для самих себя, это, извините за выражение, оксюморон. Почему бы тогда не называть её просто христианской, спросите вы? К сожалению, данное определение утратило былую чёткость, став синонимом добродушия. Добрая душа – это бонус, но она становится препятствием для написания качественной прозы.

Проза меня особо заботит, потому что её я как раз и пишу. Положение рассказчика в наше время щекотливо ещё и тем, что статистика и лозунги впечатляют и удовлетворяют читателя сильнее, чем плоды художественного вымысла. А ведь на дальней дистанции человек – не то, о чём он объявляет и не то, сколько в среднем в месяц получает, а то, что он сообщает о себе. Проза один из самых марких, смиренных и гуманных видов творчества. Она смотрит на человека почти в упор со всеми его пороками, терзаниями и упованиями, чем, собственно, и вызывает отторжение у католиков (именно потому она принимает человека). Ей претят предъявляемые нами понятные вероучительные рамки, потому что «достойна» она лишь в меру того, сколь достойны мы сами. Она, как и мы, вольна «своеволить» даже назло Всевышнему. Не хочу углубляться в тему, возможен или нет католический роман в чистом виде. Она и так «заезжена» (хотя толку от «езды» мало). Просто предположу, что углублённые в католичество романисты смогут писать книги, которые можно назвать католическими, если вам в них интересна именно эта составляющая. Такую книгу можно описать массой иных путей, которых чем больше, тем лучше. В католических кругах США бытует уйма теорий о том, какой должна быть католическая проза, но вот опыта её написания маловато. Как‐то раз на моей лекции по этой теме в одном из католических университетов Юга некий джентльмен из публики встал и заявил, что само понятие «католического романа» ограничивает автора, а писателю, взять того же Уитмена, ничто не должно претить. «Мне как писателю тоже много что претит», возразила я ему, как смогла. Мы создания ограниченные, и книга, в некотором роде, плод нашей, в хорошем смысле этого слова, зажатости. В творческом процессе задействована вся полнота нашего существа. Попробуй‐ка себя перехитрить или отстраниться от своего окружения или веры, и получишь убогую картину реальности.

Пререканий и возражений у нас хватает, но отношение американца‐католика к роману остаётся неизменным – он доверяет воображению почти так же мало, как и всему остальному. Оно ещё не окрепло, а он уже норовит его обуздать. Молодой писатель‐католик рискует удушить умствованиями свой творческий порыв сильнее, чем кто‐либо, Католическая пресса регулярно разражается потоком статей об очередной неудаче католика‐романиста. Не сумел выказать добродетелью надежду, показать роль церкви в социальной справедливости, преподнести нашу веру в привлекательном для других виде. Местами у него получается неплохо, но всегда «что‐то не то».

Совсем недавно мы пережили период переоценки ценностей на тему «наука и религия», по преимуществу на самом высоком уровне. Нашу учёность (или же наше невежество) обсуждали, вопрошая, что она собственно такое? Эта дискуссия (в её наиболее ценных образцах), происходила между теми, кто как раз является специалистами, на собственном опыте знающими, каким должен быть настоящий учёный, и чем ему надлежит заниматься.

Но вот, говоря о неудачах нашей католической литературы, мы редко слышим голоса тех, кто эту литературу, собственно, и создаёт. Оттого и толку от таких обсуждений мало. Высказывают своё мнение издатели, педагоги, моралисты, домохозяйки, кто угодно мнит себя литературоведом. Но тому, кому в таких дискуссиях перемывают косточки, отведена роль свинки мистера Джаррелла, которой не полагается знать, что такое ветчина [117]. Я же считаю, что временами нелишне рассматривать книгу, даже так называемый католический роман, с точки зрения её конкретного автора.

Католические споры вокруг католических романов часто потешны, потому что спорщиков интересует только религиозная принадлежность писателя, а всё остальное второстепенно. Ни одному из участников спора невдомёк, что автор видит то, что нашло выражение в конкретных обстоятельствах, чтобы оживить это силой своего воображения.

В своей «коллекции» разгромных рецензий из католических газет наткнулась на характерный пассаж: «Где же роман о том, как церковью отстаивается социальная справедливость, о возрождении интереса к литургии, о жизни семинаристов?»

Ну, если каждый семинарист засядет за жизнеописание, тогда, сдаётся мне, число изучающих богословие заметно сократится, а вот если тем же самыми, положим, займётся какой‐то предприимчивый ловкач, изучив любую из выше названных тем, то сможет выдать по ней «жизнеутверждающий» роман.

Множество книг именно так и пишется. С божьей помощью даже в рутинном режиме подёнщика может получиться произведение искусства, сколь бы мала ни казалась вероятность подобных сюрпризов.

«Не пора ли кое‐кому из нашей молодёжи осваивать жизнеутверждающий потенциал, определяющий новые вызовы для католической точки зрения в нашей стране?» – задумчиво интересуется автор той же статьи. Эта максима, диктуемая соображениями целесообразности, напрочь чужда взгляду самого автора романа. Ни один серьёзный романист не исследует «определяющий» что‐то «жизнеутверждающий потенциал». По мнению Конрада, «художник уходит в себя, и в этой уединённой области напряжения и борьбы он, если посчастливится, находит слова, чтобы обратиться к людям» [118].

Ваш поиск таких «подходящих слов» почти никак не связан с тем, что делает жизнь церкви проблематичной в данный момент. И это особенно очевидно католическому писателю‐южанину, чьё воображение сформировано жизнью в традиционно протестантском окружении. Юг и католицизм – вот те два обстоятельства, которым я обязана своей писательской манерой. Для многих подобное сочетание немыслимо, но не в моём случае. Я считаю, что Юг предоставляет романистукатолику ряд преимуществ, которых тому подчас критически не хватает. Католический роман характеризуется не тематикой, а своей трактовкой реалий земного и божественного. Он не рассматривает человека как нечто предопределённое или совсем пропащее. Человек в нём незавершён, не совершенен, предрасположен ко злу, однако имеет шанс на спасение, если его личным усилиям посодействует божья благодать. И тогда благодать в нём предстанет работающей через естество, но далеко выходя за его пределы, открывая человеческую душу для неожиданных возможностей. Светочем смысла станет ей Христос, а к погибели её тянет дьявол. Неважно, как замысел воплотится, основу его всё равно образует пара этих аксиом.

Однако книги не пишутся на основе допущений. Всё, что мы видим, слышим, обоняем и осязаем, воздействует на нас задолго до того, как мы во что‐либо уверовали, и отпечаток Юга уже лёг на нас, едва мы научились различать звуки. А ко времени, когда мы научимся излагать наши впечатления в письменном виде, мы обнаружим, что наши чувства безотрывно резонируют с определённой реальностью. Установление писателем чувственной связи с конкретной средой и историей, неповторимой тональностью и «говором», знаменует начало осмысления его творческой перспективы. И погружаясь в сокровенность своего воображения, писатель‐католик воссоздаёт не «жизнь католическую», а ту, какой живут люди его страны, для которых он и свой, и чужой. И отныне его воображение подчинено реальности, а не наоборот.