Религиозное рвение воспринимается как одна из гротескных черт южанина, и его можно выстроить на основе такого восприятия, сколь бы ни была в нём мала доля настоящего понимания. Описывая пророков из глубинки, крайне сложно внушить современному читателю, что ты принимаешь таких людей всерьёз, а не потешаешься над ними, что их тревожит то же, что и тебя, и это тебе видится главным в человеческой жизни. Так оно и есть, вот что почти невдомёк такому читателю. Ему непросто, обуздав безбожие, понимать такое поведение, выводя на более высокую ступень, тем более, когда это поведение явно эксцентричного персонажа. Читатель ошибочно полагает, что «тревоги о благодати» – это плод экзальтации и «фантомная тревога». Просто человек так реагирует на то, что каждый миг не даёт умереть его душе. Это испуг от осознания, пробуждающего милосердие, которое, в свою очередь, порождает поступок. И очень часто природу благодати получается явить, лишь показав, что её нет.

Пускай сам католический писатель погружен в Библию, но если его читатели и персонажи не пребывают в аналогичном положении, он всё ещё лишён инструмента, вскрывающего суть, особенно в христианском значении слова, инструмента, который бы у него появился при всеобщем знакомстве с библейскими основами. Именно такое знание, общее для писателя, персонажа и читателя, делает в принципе возможным какое‐либо литературное творчество.

Окружение южанина – то, что, он живёт в некатолическом, но религиозном обществе, обеспечивает католика‐романиста славным противоядием от его собственных худших склонностей. Слишком мы потакаем убийственной логике, мелочной аналитике, разложением по полочкам и выписыванием тематических рецептов. Зримым итогом контрреформации для католика стал упор на право и логику, повлёкший за собой пренебрежение более широкими аспектами библейской традиции. Нужда в этом акценте сейчас уменьшилась, и Церковь неустанно поощряет богословский и литургический ренессанс, должный вернуть католической жизни подобающую былую полнокровность. Как бы то ни было, шрамы, нанесённые формализмом, ещё не зарубцевались. Тем, кто богат на логику, дефиниции, абстракции и формулы, частенько не хватает чувства конкретики. Там, где их личные принципы лишь частично применимы к общественным, приходится, не отрекаясь от них, подгонять их к ситуации, требующей более непредвзятого ответа.

Часто замечаю за католиками определённое недовольство южной прозой, подчас иллюзорное, но явственно ими выражаемое. Как правило, из‐за того, что описываемые в ней сцены насилия, гротеск и религиозный фанатизм, которым изобилует Юг, то есть протестантский Юг Библейского Пояса, это, по католическим нормам, чересчур, и было бы нелепо ожидать возникновения на такой почве литературы, вдохновлённой католической верой. Не думаю, что появление такой литературы совсем уж нереально. Конечно, для её появления необходимы определённые условия, и как раз такие, каких в Америке не сыскать нигде, кроме как на протестантском Юге. И я смотрю в будущее с оправданным оптимизмом, мечтая дожить до времён, когда мы расширим рамки католического романа, дополнив его галерею рядом весьма причудливых экземпляров южной «фауны».

Сдаётся мне, опыт проживания в краю, где есть обе разделённых ветви христианства, должен помогать писателю‐католику, расширяя перспективу в его произведениях и делая их резче и ярче.

Дух католического романиста, пишущего на Юге, вынужден заглядывать в странные места, разнообразные и не всегда благоприятные для посещения. Вполне возможно, что форма веры, регулирующая жизнь южан, потворствуя их радикальному индивидуализму столь долго, успела лишиться каких‐либо симпатичных и знакомых католику черт. Но познав её глубже и нащупав там людские упования, католик увидит и то, что ускользало от его внимания в окружающей жизни, и то, что потеряно нами в церкви страстей людских и нашей веры. Тогда‐то, думается мне, ему и станут гораздо роднее пророки из глубинки и крикуны‐фундаменталисты, чем прилизанный «кадр», для которого сверхъестественное – просто обуза, а религия превратилась в департамент социального, культурного или личностного роста. И тогда заинтересованная симпатия католика (так было и со мной) вполне может вплотную подвести его к тем сторонам южного быта, где острее всего проявляется религиозное чувство, тогда как его внешние формы максимально далеки от католических и наиболее откровенно вопиют о жажде, которую способна утолить только Церковь. Не потому, что, ощутив верховенство апостольской веры, он норовит перескочить с одной теологии на другую [125]. А оттого, что в поиске духовной родины в сокровенности самого себя он ощущает своё родство с внешней, окружающей его жизнью Юга, и это чувство достаточно сильно, чтобы побудить его заняться литературным творчеством.

Плодом всех этих подспудных сближений является странная, для многих «болезненная» проза, в которой вроде бы и нет явственно прочувствованной нужды. В ней нет «картины католицизма», и тем не менее уверяю вас, это будет католическая проза. Будучи прихожанами нерукотворного храма, её персонажи совершают открытия, чрезвычайно важные, недоступные нам, потому что мы прочнее защищены от личных превратностей. Да и слишком обленились мы и пресытились для каких‐либо открытий. Католический писатель, уверена я, может свободно найти свою тему, заглянув в этот невидимый храм, таково литературное призвание многих из нас, взращённых Югом, дарований. В литературе, тяготеющей к крайностям от природы (южная литература такова), нужен некий тормоз, оберегающий автора от крайностей ради крайностей, интима ради интима, уродств ради уродств. На то и существует Церковь с её вековой традицией борьбой с маловерием, позволяющей писателю внести вклад в литературную сокровищницу Юга. Но пусть тот помнит, что создаст столько, сколько в ней сам почерпнул. Такой романист на Юге будет укреплять лучшие тамошние традиции как свои собственные. Южные края тоже не останутся у писателя в долгу. Они сделают его перо смелее, глаз – зорче. Научат его уважать зримую достоверность, а «бездумное» воображение приблизят к правде.

Дух захватывает от того, сколь широкие возможности Юг открывает потенциальному писателю. У тамошней литературы богатая традиция, что всегда плюс для местного автора, чьи первые шаги на литературном поприще вдохновляет не действительность, а творчество его предшественников. Он обитает в краю, который правдами и неправдами борется за сохранение своей идентичности, что так же является преимуществом, ибо драматизм его ремесла требует знать персонажей под натиском обстоятельств. Ведь он живёт в Библейском Поясе, где верят в то, во что верят. Но и современный мир здесь виден хорошо. Ветхозаветное от неоязыческого у нас отделяет полчаса езды. И всё‐таки всё это южное разнообразие можно уловить одним взглядом и подслушать в одном разговоре.

Будущие писатели с Юга, полагаю, сумеют упрочить силу нашей словесности, если будут знать, что своеобразие присущих ему верований в равной степени напитано Священным Писанием и горечью его собственного исторического поражения и поругания. Отсюда недоверие к отвлечённому, чувство зависимости от божьего милосердия и выстраданное восприятие зла не как проблемы, которую следует решить, а таинства, которое переносят как неизбежность.

И всего‐то для полноты картины не хватает практического вмешательства зримой Католической Церкви, но у автора и так получится на пределе сил заполнить этот пробел: а зачем ему, в противном случае, даны глаза? Если он смотрит на мир в свете собственной веры, следуя требованиям искусства, то сумеет очистить книгу от чрезмерно гротескных и «некатолических» излишеств.

Гражданская обязанность верующего писателя в секулярном мире ценить и лелеять протестантский Юг, напоминая нам о том, что мы имеем, и о том, что мы должны беречь.