Для большинства молодых авторов, католических и не только, в подобном открытии приятного мало. Аксиома у них такая – вырваться из тенет местечковости, и тогда начнём писать как следует, а героев поместим туда, где образ жизни ближе по духу нашим умствованиям, а ещё лучше и вовсе упразднить «черту оседлости» региона. Прямо выйти на беспредельное! Что маловероятно даже теоретически.
Пусть и не сходу, но неминуемо прозаик обнаруживает, что он перестаёт двигаться вперёд, отрезая себя от лиц и голосов, уже заполонивших его воображение. Романиста интересует тайна личности, а о ней не расскажешь ничего существенного, если у создаваемых тобою персонажей отсутствуют достоверные приметы их принадлежности к тому или иному окружению. Шире понятую социальную среду персонажа современная проза большей частью игнорирует, но для южанина подобный подход недопустим. Образ Юга, со всеми его противоречиями – столь мощный генератор творческой энергии внутри нас, что с ним нельзя не столкнуться. Чем‐то похоже это столкновение на борьбу Иакова с ангелом ради благословения [119]. Написание всякой стоящей книги тоже сродни борьбе отдельного автора с плодами его фантазии, упорядочить которые можно, только должным образом изложив их на бумаге.
Причиной неудачи католического романа обычно является отсутствие в нём вовлечённости такого рода. Книга не соприкасается с конкретной культурой. Можно попробовать подменить культуру конгрегацией, церковностью, но и такая подмена, как правило, ошибочна. Быт и церковная обрядность – не одно и то же. Неудавшийся католический роман это тот, где отсутствует ощущение места, тем самым ограничивая его рамки. Действие романа происходит везде и нигде. Сей недостаток резко сужает пространство книги, притупляя остроту моментов, не дающих прозе стать поверхностной и легковесной.
Плотней всего южанин повязан с родными краями через слух, как правило, острый, но не шибко чуткий к говорам вне своей родины. При немногих исключениях, в числе которых мисс Кэтрин Энн Портер [120], ему редко удаётся быть космополитом, только дело в том, что оно ему и не надо. Характерные местные слова – мощнейшее орудие литературного красноречия. Где бы ни заговорил южанин, в его словах слышится эхо родимых мест. Это и спасает наши вещи от обвинений в литературном пересказе сугубо личного опыта.
Когда‐то отчуждённость считали диагнозом, но для большинства нынешних авторов она идеал. Современный герой – аутсайдер с жизненным опытом перекати‐поля. Повсюду чужой человек ниоткуда. Будучи чужаком, если не просто никем, в конечном итоге он отторгается от любой среды, сплочённой общностью интересов и вкусов. Твёрдые границы «родины» он узнаёт, лишь постукивая себе по черепушке.
Стихия Юга традиционно неприветлива к чужакам, если только те не готовы принять её нормы. Она традиционно не в восторге от залётных провокаторов из Чикаго или Нью‐Джерси, всех тех, кто – чем дальше отсюда живёт, тем больше обличает местных. И довольно сложно отделить достоинства такого поведения от того убожества, в каком оно предстаёт перед внешним миром. Ещё труднее примирить инстинктивную тягу южанина к сохранению своей идентичности с его готовностью сделаться жертвой тлетворных миазмов Голливуда или Мэдисон‐авеню. Зло и добро кажутся позвонками единого хребта каждой культуры, так же и в организме создаваемого произведения общее главенствует над чисто личным. Где‐то именно там – лучше, чем не пойми где. И старые обыкновения, пускай несуразные, всё‐таки лучше, чем совсем никаких.
Для пишущего о вопросах религии особенно важен регион, где эти вопросы получают отклик в жизни местных жителей. Католику в Америке не хватает мест, отражающих проблематику его церковной жизни и того, что лично его занимает. Эта страна сотворена не совсем по его «образу и подобию». У тех краёв, где католик чувствует себя дома, (как то приходы Среднего Запада, куда героев помещает Дж. Ф. Пауэрс, или Южный Бостон, то есть «угодья» Эдвина О’Коннора [121]) мало «характерного», что усугубляет их замкнутость и провинциализм. Им не хватает простора, значимых исторических событий, по типу нашего поражения в Гражданской войне. Конечно, его у них нет, нет и крестьянства как класса, да и культурной целостности Юга тоже. То есть, сколько бы таланта ни потратил на них автор, «отдача» будет значительно меньше. Даже там, где католиков много, они как‐то неприметно сливаются с материалистическим окружением. Будь католическая вера стержнем духовной жизни США, тогда бы и качество католической прозы стало лучше, но наша церковь, увы, не является рупором большинства. И объединяющие нас идеи ведомы только нам самим. А светское общество понимает нас всё меньше и меньше. Объяснить американцу нашу веру так, чтобы он пожелал стать одним из нас, становится всё сложнее. Но даже для решения этой задачи у писателя‐южанина есть самые широкие мыслимые преимущества. Ведь недаром его адрес – Библейский Пояс.
Когда‐то в 1919 году это выражение придумал Генри Луис Менкен, обозвав наши края ещё и «Сахарой изящных искусств» [122]. Ныне литературой «южной школы» зачитывается весь мир, однако сам Юг остаётся Библейским Поясом. Бабушка Сэма Джонса перечитала Библию тридцать семь раз [123]. И село, и провинцию, да и часть наших больших городов населяют потомки столь же начитанных бабушек. Такую традицию не изжить и за несколько поколений.
Хорошим рассказчикам нужен эталон для сравнения, а его‐то как раз в наше время и не хватает. Мерилом современному человеку служат его собственные деяния. Допустим, у католика имеются правила и «путеводные» наставления, но чтобы писать книги этого мало.
Для пользы творчества такие «путеводители» должны иметь чёткую форму, узнаваемую и чтимую всей общиной. Их надлежит излагать в виде историй, регулирующих наш облик и нашу самооценку. Отвлечённые умствования, шаблоны и запреты здесь не пригодятся. Нам следует черпать сюжеты в мире, окружающем нас, в быте вокруг. Чтобы рассказать историю, нужна другая история. Соразмерная целому мифу, чтобы в ней хватило места всем, чтобы каждый мог узреть Десницу Божию и куда она указует. Протестантам Юга художественной литературой служило Священное Писание.
Мировоззрение южанина было отшлифовано иудейским талантом зримого воплощения абсолюта. И это одна из тех причин, по каким Юг считается краем сказителей. Мы бы реагировали на жизнь иначе, руководствуясь одним катехизисом, но нам ведома и дрожь Авраама, занёсшего нож над сыном Исааком [124]. Безусловно, необходимо знать и то и другое, однако за четыре‐пять последних веков католики чрезмерно акцентировали абстрактное, заметно ослабив силу воображения, а вместе с нею и пророческую прозорливость.
Ничто так не вселяет веру в то, что у нашей католической литературы есть будущее, как возрождение интереса к Библии, заметное в католической среде. Библия сакральна для церкви, нам читают её во время мессы, её фрагменты присутствуют в литургии, однако поскольку не всё в нашей жизни зависит от неё, мы не всегда вникаем в неё глубоко, и наша совесть не всегда реагирует на происходящее по её заветам. К сожалению, католики, читающие Библию, это, как правило, люди уже с образованием, желающие новых «знаний», на Юге же с нею знакомы и малограмотные, а ценное, если не ценнейшее для писателя‐мифотворца – сплочённость бедноты вокруг мифа. Отождествляя себя с сакральной историей, бедняк вступает в общение со вселенским и священным, что возвышает каждый его поступок в перспективе вечности. Писатель, рассматривающий мир в таком свете, будет весьма признателен за то, что ему удалось поместить действие на Юге, потому что здесь ещё могут верить тому, чем не способен восхищаться разум современного человека.
