Пригрезилась мне тут Вера Фармига. Вернее, не так.
Приснился мне тут лёгкий романтик с Верой Фармигой. Что ты будешь делать, снова не то.
Привалила мне тут целая история с элементами артхауса, дизельпанка, альтернативной истории, просто-напросто дурости и, едва уловимым, флёром красоты со страстью от дивы пубертатных снов, воплотившейся в актрисе Вере Фармиге. О, так оно вернее. Ага.
Хорошо, не запомнилось звуковое сопровождение. Так-то оно явно должно было состоять из пафосной вариации советского гимна. Почему? Потому что вокруг царил чад кутежа, густо окрашенный насыщенно-клюквенным цветом, с обязательными портретами вождей, включая густо-псово обросшего бородой Маркса, начищенной латунью ручек, замков, звонков, уголков оконных рам и умывальников. Последних ваще оказалось много, бо занесло меня в громадный санитарный поезд имени товарища Троцкого, двухэтажный, с вынесенными переходами-балконами, музыкально ревущим локомотивом где-то в голове и полным жупелом в качестве понимания ситуации.
Все вокруг заражались какой-то дрянью и лечить всё это помогали лишь клизмы, в огромных количествах развозимые медбратьями и ядовито-розово переливающиеся своим содержимым в стеклянных колбах штативов. От этакого ужаса меня спасли ровно две вещи:
Понимание своей –инности, где за ней пряталось осознание «я спецагент, я тайный резидент, одет будто кент, вот мой патент», да-да.
И явление Веры Фармиги в коктейльном платье с открытыми плечами и спиной, волоокой, светлокудрой, с припухшими алчными губами и прятавшей в себе самой самую настоящую девушку Бонда. И, вот ведь, далее сон прыгал козлом по поезду, снегу, ветру, угольной пыли, дыму, пару, каплям масла, блёсткам, горячим ладоням и, вообще, обжигающей страстности, оборвавшейся звонком будильника.
Бессознательное Фрейда легко ощутить в момент такого вот пробуждения. Натуральный сюжет, спрятанный где-то в голове и почему-то выбравшийся наружу. Такие вот дела, угу.
Как тут не поверить в старика Зигмунда? То-то же, что поверишь и точка.
Жаль было просыпаться, если уж честно.
— Привет, Семь.
Соцстатус: 3,45
— Спасибо, офицер. Как дела, Роско?
Рами оскалился и мелко-мелко задрожал усами-вибриссами, кряхтя и посвистывая, закатив глаза. Когда раминианцы смеются на всю катушку, то ещё и брызгают слезами, но и так стало ясно — офицер-пилот Роско искренне радуется чему-то, связанному с моей скромной персоной. Вон, влепил соцстатус, да довеском прилетело ещё от проходивших станционных, парочки туристочек и беза Станции.
Соцстатус: 3,48
— Мне исключительно повезло в знакомстве с тобой, Семь, — сказал рами, отсмеявшись и приглаживая белейшую шубку, — все имеющиеся дела и боевые неизменно заканчиваются выигрышем. Сафари обернулось должностью комэска, представляешь⁈
Я протянул руку, искренне желая пожать его лапку. И не сказать, что Роско ответил сразу, о, нет… Рами едва-едва, но помедлил, вложив свои длинные острые пальцы в мою ладонь.
Да, здесь много странного, страшного и сумасшедшего. Какие американские штаты с их каплей негритянской крови или наши родные крепостные пенаты с Жемчуговой да князем, плюнувшим на всё ради дворовой девки-актриски Параши? Тут всё куда круче…
Бесы и тресы точно неприкосновенные в Индии, но кроме нас есть ещё сколько-то не-граждан по религиозным и политическим убеждениям, вынужденных таскать на себе чуть ли не моген-давид, не говоря о соцстатусе.
Тут имеются трения между расами, между видами, даже между отрядами разумных существ. Раминианцы, как ни странно, вписались в человеческое общество лучше тех же обломов с Конг, хотя антропоиды намного ближе обычным гуманоидам даже внешне.
Но даже для крыс мы, бесы, парии. Потому как у рами такое же положение, самых настоящих рабов, занимают побеждённые-военнопленные, точно «живые убитые» в древнем Египте-Кеми. Роско улыбается, травит байки, помогает на пташке, делится радостью и всё такое, но… Но просто пожать руку бесу — чуть ли не подвиг.
Так что — сложно не оценить поступок рами, если честно. Но у меня даже вышло, даже не потянуло назвать его крысом про себя.
— Можно отметить, — подумав, сказал я, — мне тут премию перевели. Грех не поделиться.
— Эй, эй, эй, юноша, — фыркнул Роско, — каким бы офицером был, если б согласился? Пойдём, прокутим заначку-другую лохматого командира эскадрильи. Не звена, Семь, не звена, эскадрильи! Десять пташек, двадцать пилотов, тридцать техников, у-у-у!!!
Белый огромный горностай в парадке серебристого цвета задорно зашагал рядом. Ну, неплохое общество, если вдуматься. Раминианец и бес-человек, просто отлично.
Большая часть Радиусов населена секторами и разнообразие форм жизни в основном в центре или на Фронтире. Но даже там колонии частенько делятся на горгонов-горго с раминианцами-рами-крысами, соккоро и людей-хомо, ну, точь-в-точь Бирюлёво с его ценными иностранными специалистически-расово верными диаспорами.
На Станциях, из-за габаритов самих Станций, даже самых огромных, всё несколько иначе и тут быстро привыкаешь к самым разным моментам. Долго поживших на Станции, так-то, легко отличить на твёрдой земле, мы не удивляемся всем, кого обычно считают чужими, мы к ним привыкаем, мы среди них живёт.
И, да, космическим интернационалом тут не пахнет, не путайте кислое с пресным.
— Тебя тянет к пирсам, что ли? — удивился Роско. — Романтичная ты душа, Семь, надо же.
Спорить не стал, рами прав, ну, в плане пирсов и тянет. Проживи тут больше двух циклов и чуть меньше трёх стандартных старо-земных лет, всё равно не привыкнешь к космосу. У нас в конурах нет иллюминаторов, это ненужная роскошь с нарушением ТБ, у нас панели, показывающие красивые мультфильмы. Настоящий космос вокруг Станции виден лишь с мостиков станционных кораблей с пташками, с центрального поста и, конечно же, с верхних палуб, где наша местная аристократия с туристиками побогаче.
Потому меня и тянет к пирсам, где постоянно снуют корабли, кораблики и дроносуда, челноки, лайнеры, челноки с лайнеров, рейсовые посудины и федеральные патрули. Пирсы Станции крайне редко закрываются огромными металлическими лепестками, пирсы прикрыты силовым полем и через него, особенно в промежуток между швартовками-отлётами, весьма даже видится космос.
Безграничная ледяная пустота, сплошь усеянная переливами светящихся точек. Видели ночное небо в поле и без отсветов цивилизации в ближайшие десяток-полтора километров? Точь-в-точь такая же красота, когда чёрный бархат сплошь усыпан алмазами, самоцветами и бриллиантовой крошкой, моргающими, мигающими, дышащими и заставляющими смотреть, смотреть и желать когда-то увидеть звёзды вблизи.
Мне вот, так выпало, повезло. Увидел, опробовал, ознакомился, пользую да практикую.
Вроде бы стоило возненавидеть всю эту великолепную тряхомудию, но не выходит. Это сильнее меня, это побеждает плохие мысли, боль, физическую и душевную, всё. Наверное, звёзды стали моей личной нирваной, дающей возможность мириться с невидимым ошейником, полученным на их фоне. И, вот ведь, к космосу не привыкнуть, почти как к женской обнажённости. Ну, к той, что ценишь и считаешь красивой, конечно же.
Роско, как ни странно, не имел ничего против крюка в сторону пирсов. Даже тормознул тележку, катящуюся после развоза и в свободном статусе. Ну, спасибо, рами, иногда здесь удобнее передвигаться на платформе, чем измерять коридоры Станции пешком.
Станция живёт каждую секунду, и тут нет смены дня-ночи. Желается подрыхнуть в привычные часы, ну, с десяти до шести? Милости прошу, в свою капсулу, кубрик, номер, апартаменты или каюту в пришвартованном корабле, милости прошу, выводите на экран-иллюминатор Луну над живописными римскими древностями, три алых карлика стальных песков Бан-Ну или ещё чего, глуши звук и спи.
Не имеешь шумопогашения, иллюзии прекрасной ночи и записи мелодично-плотоядных гипер-сверчков Гадры? Ну, спи, как придётся.
Это всё к чему? К постоянно снующему взад-вперёд населению Станции, прилётному, сосланному или местному, всё равно. Несомненно, родившиеся и живущие тут, как и каторжане, пусть и мало, но имеющиеся, привыкли к режиму. Но не все.
