— Наверное, она его Никите подарила.

— То-то и оно, что он мне сказал: «Фамильная вещица, еще моему деду принадлежала». Врет. А зачем?

Действительно — зачем? Тем более что я своими ушами слышала, что ни дед, ни отец Никиты не пили и не курили, а он вот — неизвестно в кого пошел. Зачем некурящему портсигар? И почему не признаться, что никакая это не фамильная вещица, а очередной подарок покойной Елены Николаевны?

Кстати, в ее комнате Никита устроил себе что-то вроде кабинета, где проводил «деловые встречи» и иногда работал. Ирка по-прежнему трудилась в издательстве и приходила домой только к вечеру. А на «деловых встречах» очень мало говорили о делах в моем понимании. Все больше «сделать», «толкнуть», «наварить», «дать на лапу». О трещине в стене между комнатами никто, кроме меня, не знал, поэтому разговоры велись в полный голос.

Впрочем, я не совсем справедлива к Никите. Благодаря ему у меня появились две вещи, очень украсившие жизнь: телефонный аппарат в комнате и импортная инвалидная коляска — очень легкая, с почти бесшумным ходом, и умеющая чуть ли не подниматься по лестнице. Этого я пока не пробовала — страшно было.

Продуктами меня теперь снабжал Никита и делал это, что называется, «по первому классу». Правда, не за мои прекрасные глаза и не из сострадания, а за то, что выполняла обязанности его секретаря. В основном на телефоне, но иногда приходилось перепечатывать кое-какие бумаги. Довольно, кстати, скучные. Договор, субдоговор, протокол о намерениях и всякая прочая абракадабра, вошедшая в нашу жизнь вместе с перестройкой и рыночными отношениями. Меня, правда, эти рыночные отношения мало касались. Разве что в случае с коляской.

Как мне объяснили, такую коляску у нас раньше купить было абсолютно нереально. Стоила она дорого, но дело было даже не в этом, а в том, что уж если они к нам и попадали, то только по спецзаказам. И распределялись строго среди своих, привилегированных убогих. Инвалиду местного масштаба, вроде меня, не светило абсолютно ничего.

А рынок есть рынок. Никита взял у меня кольцо с бриллиантиком, которое мне досталось «по наследству» от Марии Степановны, а спустя какое-то время притащил коляску. Одно продал, другое купил. И спасибо ему огромное, и нечего придираться к странностям поведения. У каждого барона свои фантазии.

Вон Лидию Эдуардовну почти силком заставил переселиться из ее клетушки в бывшую комнату Лоскутовых. И мебель туда собрал — все приличное, что еще оставалось в квартире. Так что в нашем житье-бытье стали появляться какие-то даже черточки семейного уклада. Во всяком случае это мало походило на обычную коммуналку.

В освободившейся же комнатенке устроили «телефонную». Поставили туда столик, кресло и пепельницу. Закрой дверь и болтай сколько угодно, никому никто не мешает. Удобно! С моим же аппаратом получилась некоторая накладка.

То есть работал он вполне нормально. Но если я, например, поднимала трубку в своей комнате, а Никита, Ира или Лидия Эдуардовна подходили говорить в «телефонную», то я слышала все от слова до слова. Притом что трубка у меня уже была положена. Такой вот странный телефон-репродуктор. Но об этом я не сказала никому. По целому ряду причин. Главная же была — нежелание огорчать Ирку.

Дело в том, что Никите звонило множество людей. В основном женщины. Большая часть разговоров была невинно-деловая. Однако некоторые… То, что отвечал Никита своему абоненту, не всегда соответствовало тому, что говорил этот самый абонент.

Например, вечером приятный женский голос просит Никиту Сергеевича. Он подходит, я «отключаюсь». И слышу:

— Ника, «мой» уехал до утра, я свободна. Приедешь?

— К сожалению, мой друг, завален работой, сижу сейчас с автором, и сидеть нам не меньше трех суток. Так что с вашим предложением придется подождать до более удобного случая.

— Но, Ника, ты же обещал…

— К сожалению, обстоятельства успели перемениться. Я вам позвоню, когда что-то прояснится.

Никакой автор у Никиты не сидит, я точно знаю. Он валяется на диване, читает газеты и поддерживает видимость разговора с Иркой. Минут через пятнадцать — еще один звонок, еще один приятный женский голос:

— Никита, я могла бы освободиться через полчаса…

— Да? Ну что ж, примерно этого я и ждал. Встретимся…

— У меня есть ключи от квартиры брата.

— Встретимся там через час.

После его ухода Ира заходила ко мне и жаловалась:

— И опять, наверное, на всю ночь. Ну что за проклятая работа! Собирались вечер провести спокойно, вдвоем — опять эти его агенты. Зла не хватает, ей-богу! Скорей бы уж в отставку уходил.

— Да уж… — неопределенно мямлила я. — Работа… Но ведь кому-то надо…

— Он просто безотказный, поэтому на него все и валят!

— Ну, не расстраивайся. Работает ведь человек, а не шедевры творит…

В общем, было довольно противно. И вмешиваться я не имела права: подруга любила своего мужа совершенно слепо. Доставала лекарства для его матери, выслушивала бесконечные жалобы по телефону от первой жены, как тяжело одной воспитывать сына, ходила на цыпочках, если супруг работал за письменным столом или спал после утомительных контактов с «агентами». Открыть ей глаза? Сама не маленькая, поймет когда-нибудь.

Да и потом, положение у меня было дурацкое. Помимо своей воли, я оказалась как бы сообщницей Никиты. Уходя из дома днем, он давал мне детальные инструкции, кому, что и как отвечать по телефону. Если позвонит такая-то, сказать, что уехал на месяц в командировку. Снимать восстановление Армении после землетрясения. Если позвонит такой-то, то попросить перезвонить через неделю, потому что еще не все готово. Маме сказать, что монтирует передачу и сам позвонит, когда освободится. А если позвонит закадычный друг Слава, то дать такой-то номер телефона. Но больше — никому.

Этот самый Слава был, кстати, совершенно не похож на своего дружка. В отличие от Никиты, всегда несколько излишне эмоционального (чтобы не сказать — суетливого), Слава был замедленно спокоен и немногословен. О себе говорить не любил. Как-то в ожидании Иры и Никиты он просидел у меня в комнате около часа. И очень мне понравился. От него исходило обаяние мужественности. Не накачанных бицепсов или физической притягательности, а чувство, так сказать, защиты и опоры. Каменной стены, за которую с восторгом спрячется любая женщина. Но говорили, в общем, ни о чем. О погоде, о политике, о детективах. Ничего личного.

Потом Слава стал приходить чаще. Иногда даже в отсутствие Никиты. Не ко мне, разумеется, — к Ирине. Помогал делать какие-то мелочи по дому: укрепить полку, починить протекающий кран в кухне, заменить перегоревшие пробки. Никита в этом плане был пустое место. Ни гвоздя забить, ни чашку склеить.

— Вот бы тебе какого мужа надо! — не удержалась я как-то. — Хозяйственный, спокойный, по командировкам не мотается, с агентами не контактирует. И собою хорош.

— Может, и надо было бы, да не будет. Слава женат, у него сын, а слово «развод» в лексикон не входит. Нет для него такого понятия.

— Почему же он никогда с женой не приходит?

— Она была дружна с первой женой Никиты и меня принимать не желает. В общем, женская солидарность. И еще страх, что дурные примеры заразительны.

— Судя по тому, как часто Слава у вас бывает и сколько времени тут проводит, домой он не торопится.

— Никита говорит, у них все не так гладко.

— А что говорит Слава?

— Слава вообще ничего о себе не говорит. И о Никите тоже. Когда я попыталась спросить о какой-то ерунде, просто хотела понять причину некоторых поступков, он мне ничего не сказал. А ведь они дружат больше сорока лет. В одном роддоме родились, в один и тот же месяц, в одном доме жили после войны, в эвакуации вместе были — не они, конечно, а их матери, — с августа сорок первого и до сорок третьего…

— Никита никогда не говорил, что был в эвакуации, — медленно проговорила я. Что-то мешало мне просто пропустить эту информацию.

— Да его же туда годовалым увезли, что он может помнить?