Сяосун стащил убитого в яму и вылез наружу. Огляделся, и холод полоснул по сердцу: он увидел между деревьями людей. Они стояли и смотрели на него – кто с ружьями, кто с копьями, как у боксёров, кто с мечами. Но это были не русские и явно не туани. Скорее всего, хунхузы. Сяосун на всякий случай вскинул винтовку, решив подороже продать свою жизнь, и почувствовал, как чтото острое проткнуло на спине рубаху и впилось в кожу.

– Руки вверх, – сказал по-китайски мужской голос за спиной. – Не кричать. И брось ружьё.

Сяосун послушался. Он не только понял, что сопротивляться бесполезно, но и догадался о другом: раз уж его сразу не пристрелили, значит, он зачем-то нужен. А там, глядишь, можно и спастись.

Люди вышли из-за деревьев и окружили место последней схватки. Один из них нырнул в яму, волоком вытащил убитого и бросил к ногам человека, выделявшегося ростом и более дорогой одеждой. Начальник, подумал Сяосун и поклонился ему, сложив ладони перед собой.

– Ты кто? – важно спросил начальник.

– Я – сын сапожника из Сахаляна, – ответил Сяосун. – Меня зовут Ван Сяосун.

Я ничуть не покривил душой, подумал он, отец теперь в Сахаляне. А эти, туани или хунхузы, вряд ли станут проверять его слова.

– Хорошо владеешь ножом, – сказал начальник. – Сразу видно: сын сапожника. – И захохотал, довольный шуткой.

Остальные подхватили смех, передавая друг другу остроумные слова начальника.

Улыбнулся и Сяосун, совсем немного растянув губы. Сложив руки, он снова поклонился и спросил:

– А вы – кто?

– Мы-ы-ы? – посерьёзнел начальник, и все мгновенно смолкли и уставились на него в ожидании важного ответа. – Мы – свободные братья, народные герои, и я, паотоу[31] Черноголовых орлов Чжан Цзолинь, по прозвищу Бэй Вэйшенг, восхищён твоим умением убивать.

Вэйшенг, Рождённый великим, подумал Сяосун и усмехнулся про себя. Он уже не боялся. Про свободных братьев и народных героев он слышал от отца. Так себя величали хунхузы.

– Я сегодня убил двух русских, утром офицера, а сейчас солдата, – скромно сказал Сяосун.

– Ты, мальчик, убил двух оккупантов?! – изумился паотоу. – Ты, несомненно, достоин быть среди нас, даже без проверки. Хочешь стать свободным братом?

– Я хочу мстить русским за убийство наших братьев и сестёр. – Глаза Сяосуна загорелись яростью. – Я буду мстить всю свою жизнь! Без жалости!

Он действительно не испытывал никакой, даже малейшей, жалости к убитым. При мысли о них перед глазами всегда вставали русские с топорами.

– Отруби ему голову, – сказал паотоу, указывая на труп солдата. – Повесим её на берёзе. Мы так поступаем с головами презренных врагов.

Он сделал знак, и подбежавший «брат» подал Сяосуну широкий меч. Тот, не раздумывая, взмахнул им…

Отряд Соколова разгромил китайский пикет. В бою и при погоне были убиты четыре десятка солдат и боксёров. Погоня шла до самого Сахаляна. Раззадорившись успехом, добровольцы готовы были ворваться и в Сахалян, но командиры понимали, что сил не хватит, а жертвовать бойцами ради удали было просто глупо. Отряд вернулся, понеся минимальные потери. Подпоручика Юрковского похоронили с воинскими почестями. Салютом ему был артиллерийский обстрел Сахаляна. Пропавшего без вести солдата Филиппа Калинина нашли через несколько дней, когда начался поход на Айгун.

Похоронили его в Благовещенске.

Положение Сунгари ухудшалось с каждым днём. С севера и северо-запада приближались войска цицикарского цзянь-цзюня Шоу Шаня, пригрозившего сровнять город с землёй, уничтожить русских и победоносно войти в Хабаровск; с остальных сторон – полчища повстанцев, плохо вооружённых, но пугающих своим несметным количеством. К ним присоединялись жадные до поживы банды хунхузов.

Станции и разъезды КВЖД, до которых доходило это воинство, подвергались полному разорению: ихэтуани разбирали рельсы, разрушали полотно дороги, уничтожали телеграфную и телефонную связь.

Русские строители и путейские служащие бежали с семьями. Толпы беженцев негде было размещать, нечем кормить; главный инженер КВЖД Югович и начальник Главного управления Охранной стражи дороги генерал-майор Гернгросс, пользуясь любой возможностью, на пароходах и баржах отправляли их по Сунгари в Хабаровск. Охрана судов была минимальная – силами казаков и отставных солдат. Пароходы и баржи шли под непрерывными обстрелами с берегов, теряли людей, но всё-таки бо́льшая часть беженцев достигла русской земли.

В начале июня Сунгари могла защищать лишь резервная рота Охранной стражи во главе с поручиком Кондратом Апостоловым. Потом с беженцами стали прибывать остатки охраны станций; самая большая группа прорвалась с боями из Телина – двести стражников под командованием штабс-капитана Ржевуцкого, но для успешного противостояния и противодействия мятежникам требовалось больше – в двадцать, а то и тридцать раз. Гернгросс слал в Петербург и Хабаровск отчаянные телеграммы, прося подкреплений. На них сначала не обращали внимания, считая, что никакой опасности для русских нет, поскольку целых полвека проблем с Китаем не было, да и маньчжурские цзянь-цзюни выказывали чрезвычайную доброжелательность; играло, наверное, свою скверную роль и обычное русское «авось обойдётся», однако внезапное кровавое нападение ихэтуаней и солдат на Мукден, крупную станцию Южной ветки КВЖД, заставило российские власти взглянуть в лицо реальности. Взглянуть, ужаснуться и начать наконец действовать. Но ведь в России «начать действовать» вовсе не значило что-либо делать быстро и энергично: многовековая бюрократия, как вязкая грязь, засасывала колёса военной машины, и она пробуксовывала на каждом очередном метре.

В Хабаровске приступили к формированию группы войск под началом генерала Сахарова, в Забайкалье собирал отряд кавалерийский генерал-майор Ренненкампф. Как всегда, это потребовало массу времени: на то, что можно было решить за час-два, уходила неделя. У сунгарийцев его не было: летучая разведка, основой которой была полусотня амурцев, докладывала генералу Гернгроссу о приближении крупных сил противника.

– Тыщ восемь на подходе, со стороны Ху… лань…чена. Фу ты, господи, язык сломаешь! – Голос Фёдора Саяпина от усталости стал сиплым, он почти сутки не покидал седла. – Есть и артиллерия, насчитали шесть полевых пушек. Версты три ниже по Сунгари большой отряд переправляется на лодках на правый берег, видать, с востока хотят ворваться в город. И у них пушки тож имеются. Думаю, к завтрему начнут. А у нас там ни людей, ни окопов.

Генерал рассматривал карту, делал карандашные пометки. На последних словах сотника вздохнул и покачал головой:

– Мало у нас возможностей, Фёдор, ох как мало! Чуть больше трёх тысяч, даже с добровольцами из строителей. А главное – нет артиллерии! Ружья – сплошное старьё! Придётся твоих казачков ссаживать с коней в окопы. У вас хоть карабины надёжные. И пулемёту вашему самое место. Эх, пяток бы таких.

– Да было два, было! – с досадой просипел Фёдор. – И пушки были! Старые, правда… Не дотащили бы. Утопили мы их в озере! Хорошо хоть, патронов к пулемёту в достатке!

– Патроны – это хорошо… – Карандаш Гернгросса упёрся в точку на карте. – Гляди сюда, Фёдор. Пригород Фуцзядянь, здесь ты встанешь со своими казаками. Отправляйся немедленно, чтобы к утру успели зарыться в землю. И костьми лягте, но бандитов в город не пустите. Не то они нам устроят ещё одну Варфоломеевскую ночь.

За те несколько дней после прибытия в Сунгари каравана Саяпина и Вагранова генерал-майор Гернгросс настолько сблизился с сотником, что легко перешёл от официального обращения к простому – по имени-отчеству, а то и просто по имени. Фёдор генерала по имени, конечно, не называл, но по отчеству иногда позволял себе. С глазу на глаз. Вот и сейчас позволил.

– Казаки с ног валятся, Александр Ляксеич, сил нет в землю зарываться. Ты бы мне дал на время кого-нито в по́мочь, вона хоть Вагранова Василия.