– Хватит! – закричал Грибский, схватившись за голову. – Почему никто не остановил?!

– Полиция и казаки считают, что это делается по вашему приказу, и они не вправе его изменять.

Генерал рухнул в кресло и несколько секунд сидел, уставившись на портрет императора, висевший на стене кабинета. Потом повернул голову к офицерам.

– Ничего подобного я не приказывал, – сказал он твёрдо и уверенно. Встал и прошёлся. От ужаса и растерянности не осталось и следа. – Факты дикие, порочащие образ Российской империи, и по ним будет проведено тщательное расследование. Вы, Соколов, как судебный следователь по возвращении примете в нём участие. Хотя, должен сказать, я понимаю, почему такое случилось. Но – разберёмся со временем, кто и в чём виноват. А пока занимаемся тем, к чему нас призывает долг. С богом, господа! Да сопутствует вам удача!

Офицеры ушли, а Константин Николаевич, ощущая невыносимую усталость, снова опустился в кресло. «Господи, что же такое творится? – думал он. – Как ты мог это допустить?! Какой позор!» До него вдруг дошло, что позор падёт на его седую голову, и сможет ли он это пережить. Столько лет безупречной службы, и всё может рухнуть в одночасье! Надо что-то делать, что-то совершить… смыть кровью…

Мысли трепыхались, путаясь и тая, как табачный дымок, в пустеющей голове. Разбойничьи обстрелы… объявления о вторжении и разграблении города… Да, они могли так напугать население, что люди потеряли голову и этот свой испуг обрушили на китайцев, не разбираясь, мирные они или нет. Кто-то из философов, кажется, Гельвеций, говорил, что жестокость есть всегда результат страха, слабости и трусости. А он сам, генерал-лейтенант Грибский, жесток или нет? Вроде бы не боязлив, не трус, хотя где бы эти качества проявились, если ему не довелось участвовать в военных кампаниях? А насчёт слабости – бывает, но лишь в быту, по отношению к супруге и детям… И убеждён, что он – не мизантроп, не моральный урод, но… следует признаться, что ему нисколько не жаль ни китайцев, ни маньчжур – кто бы их разбирал! – ни англичан, ни бельгийцев и прочих немцев, – однако до боли сердечной он переживает за русских на КВЖД, за казаков своих, за солдат необстрелянных… Да и за горожан благовещенских, которые хоть и поддались вполне понятному гневу человеческому, но почти все, без различия сословий, ринулись на защиту города, на защиту русской земли…

В дверь постучали, и возник дежурный офицер.

– Ваше превосходительство, там Саяпин…

– Да-да, пусть войдёт. И подготовьте приказ, с 5 июля в области объявляется военное положение.

Кузьма Потапович начал было говорить об избиении, но генерал прервал:

– Я уже знаю. Что лично привело вас ко мне? Вы там были, видели?

– Я дошёл, когда уже всё было кончено. Мальчонку китайского не убили, я забрал его к себе. Пущай у меня живёт. Токо на него бумагу надо охранную, чтобы не забрали. С тем и пришёл.

– Хорошо. В правлении выпишут вам такую бумагу. Кстати, как его зовут, китайчонка?

– Дэ Чаншунь.

Грибский покачал головой:

– Не пойдёт. Скажут: какое отношение имеет Саяпин к какому-то Дэ, да ещё Чаншуню?

Кузьма почесал рыжую бороду:

– Пущай будет Саяпин Чан. Или – Чан Саяпин. Без разницы.

Подпоручики разделились. Соколов ушёл в военный лагерь готовить отряд, а Юрковский направился на третий участок обороны, к Царским воротам, благо от дома губернатора до них было всего-то метров триста-четыреста.

По берегу Амура всюду тянулись ложементы, выкопанные руками самих ополченцев. Сооружать их начали сразу после первого обстрела. Лопат поначалу не хватало, из-за них возникали нешуточные стычки, в которых напрочь исчезали сословные различия. Спорили до хрипоты, чья очередь копать, купцы и рабочие, учителя и приказчики, чиновники и лодочники. Приходили и женщины, и даже они порой не хотели уступать мужчинам. Среди них особым упорством отличалась жена золотопромышленника Юдина, являвшаяся на берег в мужском костюме со своей приживалкой Катышевой. Она рыла ложементы, подменяла дежурных, следила за рекой, с готовностью приходила на помощь любому, кто попросит. Была остра на язычок; похотливые шутки, на которые были горазды простые мужики, либо отбривала с ходу, либо пропускала мимо ушей. Особенно забавляло ополченцев её пристрастие к мужской одежде.

– Эй, мадам Юдина, – начинал какой-нибудь остряк, – а муж ваш не утонул в юбках, что вы ему оставили?

– Мой муж на приисках, ему там не до юбок, – отвечала она.

– Да ладно! Вы, Анастасия Исаевна, небось лучшую лопотину его отхватили, – подхватывал другой, – а его с детками оставили – кашку варить, на горшок сажать, жопки подтирать.

– А вы, уважаемый, видать, уже отсидели с детками: знаете, что надо с имя делать.

Дружный хохот затыкал рот шутнику.

Однако, похоже, Юдину оскорбило унижение мужа, потому что после полудня 5 июля она пришла уже в синей казачке с буфами на плечах и широкой юбке-сборчатке, из-под которой выглядывали хромовые джимы[29].

– Ну вы и красотка, Анастасия Исаевна! – восхитился тот же шутник. – Наше вам почтение с кисточкой!

– Кисточку можете оставить себе, – ответила Юдина, – а то вам рисовать нечем.

И снова взрыв хохота отметил победу Юдиной в словесной перестрелке: шутник был известным в городе художником, рисовавшим вывески торговых предприятий, и ответ Анастасии попал, что называется, в десятку.

Юрковский подошёл как раз к завершению взрыва: отдельные хохотки, как осколки, ещё летали по ложементу, но веселье уже улеглось.

– Господа, могу ли я видеть капитана Зиновьева? – обратился он к двум офицерам, рассматривавшим в бинокли противоположный берег.

– Я капитан Зиновьев, – откликнулся один из них, невысокий брюнет в полевой форме. – С чем пожаловали, подпоручик?

– Юрковский, господин капитан. Я с поручением от командующего.

– Слушаю вас.

– Необходимо срочно перегнать как можно больше лодок от пристани к Верхне-Благовещенскому.

– Как можно больше – это сколько?

Вот ещё один Соколов, подумал Юрковский, однако окинул взглядом скопление лодок у пристани и ответил:

– Тут их десятка два. Вот все и надо перегнать.

– Ясно-понятно. Если не секрет, какова необходимость?

– Намечается вылазка на тот берег, – вполголоса сообщил подпоручик.

Глаза капитана загорелись:

– А кто участвует?

– Участвуют добровольцы.

– Нельзя ли присоединиться?

– А не зазорно будет подчиняться подпоручику?

– Вам?

– Нет, другому.

– Никак нет. Главное – побывать в настоящем деле!

– Вот перегонка лодок и есть настоящее дело.

– Ясно-понятно.

Капитан скис и обратился к ополченцам:

– Господа, не желает ли кто из вас доброе дело сделать, для царя-батюшки послужить? Следует все эти лодки, – он широким жестом указал на берег, – перегнать к интендантской пристани.

– Ага, – послышалось из ложемента, – стоит двинуться, и китайцы обстрел начнут. Кому охота под пули лезть, а то и под бомбы?

Зиновьев начал уговаривать горожан, к нему присоединился второй офицер, помощник начальника участка капитан Селигеев, но защитники города упёрлись и не поддавались.

Юрковский подождал, чем закончатся пустые дебаты, но подумал, что придётся звать на помощь стрелков из группы вылазки, иначе всё провалится, и отправился в лагерь.

Юдина и её приживалка стояли в сторонке, лузгали семечки и вроде бы не обращали на мужчин внимания, но Анастасия вдруг вмешалась:

– Вы бы, господа офицеры, объяснили людям, что к чему, за что им кровь свою драгоценную проливать.

Мужчины зашумели, отпуская Юдиной нелестные словечки, а Зиновьев сказал, морщась и не скрывая раздражения:

– Шли бы вы, мадам, подальше. Не ваше это дело.

– Как это не наше?! – вскипела Анастасия. – Ты слышала, Дуня, что он говорит? Коли мужики такие хилые, что нам, бабам, остаётся? Идти и делать за них самую тяжёлую работу. «Не наше это дело!» Да мы за Русь нашу матушку завсегда постоим! Эй, ребятки, кто со мной?