Рузя стояла рядом и всё слышала. Завтра она станет пани Шиманской, и ей было безразлично, что там думает о ней эта пани Анна.

Пока хозяйка, словно нарочно долго готовила комнату, Рузя подошла к Гольдману и демонстративно пожелала ему спокойной ночи:

— До завтра, милый, — мурлыкнула Рузя и смачно поцеловала его в губы.

— Прошу пани. Всё готово, — сказала пани Анна, сделав вид, что ничего не видит, и тут же ушла.

Рузя так утомилась от поездки, что сразу рухнула в постель и уснула как младенец.

Гольдман проснулся рано, открыл окно. День обещал быть погожим: над зелёными Татрами плыли белые рваные облака, и воздух вокруг был пронизан солнечными лучами. Гольдман спустился вниз и заказал пани Анне лёгкий завтрак, а сам пошел умываться и приводить себя в порядок.

Пани Анна понимала лёгкий завтрак по-своему, потому в него вошли: варёные яйца, сливочное масло, булочки, брынза, половина довольно крупной жареной курицы, отварной картофель и кофе в пузатом кофейнике.

— Пан Шиманский, я думаю, вы очень голодны с дороги. Вечером ничего не кушали. Так что, вот, пожалуйста. Угощайтесь, — пани Анна стряхнула невидимые крошки. — Прошу, присаживайтесь! Вашу невесту я приглашу сама. А вы кушайте, кушайте.

— Нет-нет! — остановил её Гольдман. — Прошу пани, поставьте на поднос булочки, немного масла, можно ещё брынзу и пару яиц. Ах, да! И кофе. А я сам заберу всё и отнесу Рузе, — подмигнул ей Гольдман и улыбнулся. — Хочется для невесты прислужиться. Хозяйка немного смутилась и ответила:

— Пан Шиманский, а пани Рузя уже проснулась? Возможно, она ещё и не одета.

— Думаю, уже проснулась.

— Давайте, я вам до двери донесу, а там вы уж сами?

— Вы очень добрая женщина! — улыбнулся Гольдман.

— Пусть хранит вас Дева Мария! — Пани Анна быстро перекрестила Гольдмана и кинулась собирать завтрак на поднос.

Гольдман опустил глаза и подумал, что нужно привыкать к новой фамилии. Пани Анна ни на минуту не задумалась, что он может оказаться евреем, перекрестила и всё. А в жизни всякое случается, может и самому нужно будет… Гольдман поднял правую руку и попробовал перекреститься.

На лестнице он взял из рук пани Анны поднос с едой, осторожно зашёл в комнату и поставил всё на стол.

Гольдман присел на край кровати, где спала Рузя. Она лежала на левом боку: тёмные локоны рассыпались по подушке, из чуть приоткрытых губ доносилось ровное дыхание, в такт которому подрагивали ресницы. Гольдман наклонился и поцеловал Рузю в правый висок, затем в уголок губ. Присел на корточки рядом с кроватью, не сдержался и стал покрывать поцелуями её лицо. Руки Гольдмана пробрались под одеяло и нежно коснулись полных Рузиных грудей. Она тихо застонала, немного прогнула спину и подалась вперёд. Гольдман задышал чаще и резкими движениями сбросил с Рузи одеяло, задрал на ней сорочку и принялся шарить губами по её животу и бедрам как слепой котёнок.

— Девочка моя, какая же ты сладкая…

Рузя окончательно проснулась. Она лежала, запрокинув подборок и сжав зубами край одеяла, чтобы её стоны не были услышаны внизу. Одной рукой она направляла голову Гольдмана, а второй тянула на себя одеяло, словно ей хотелось защититься от нежного и настойчивого любовника или остатки стыдливости вдруг проявились со всей своей ложной сутью.

Гольдман, наконец, смог оторваться, приподнялся над Рузей, развёл ёё бёдра и мягко вошёл. Рузя обхватила его ногами, и теперь сладострастные крики стали слетать с её губ беспрепятственно.

Пани Анна посмотрела на лестницу, ведущую наверх, перекрестилась, нахмурилась и запричитала:

— Ох, ну что же это такое! Устроили бордель! Хорошо хоть нету сейчас других постояльцев, иначе стыда не оберёшься.

Через полчаса Гольдман снёс вниз поднос с едой и попросил пани Анну разогреть кофе. Вскоре спустилась и Рузя. В белом платье и белых же туфлях она была прекрасна. Волосы широкой косой лежали на голове, как у той шляхетной панянки Ядвиги, а на шее красовалась нитка жемчуга. Искусанные губы невесты немного припухли, глаза сверкали новым желанием, вся она словно налилась и готова была продолжать хоть сейчас.

«Скольким она так сверкала глазами? — подумал Гольдман. — И губы кусала, знаки делала жеманные…» Он постарался отрешиться от таких мыслей, но удавалось это плохо и теперь единственно желание к распутной своей невесте пульсировало в его голове, а в животе явственно ощущалось томление.

Гольдман представил, как сегодня, после церемонии в Ратуше, он сможет почти в открытую любить Рузю, и любить без стеснений. А пани Анна не посмеет сказать ни слова, будет терпеть и молчать. И не позволит он Рузе закрывать рот, прикусывая угол одеяла. Пусть так кричит. Сколько хочет.

Теперь он завоевал её окончательно. В этом Гольдман не сомневался.

«Молодые», одетые для торжества в Ратуше, неспешно завтракали и бросали друг на друга торопливые пылкие взгляды.

Кресло покачивалось как маятник — туда-сюда, туда-сюда. Пани Зеленская не находила себе места. Она то и дело крутила колёса только, чтобы не стоять на одном месте. Германов, глядя, на неё злился, но благоразумно молчал. Зеленская же, как раз, говорила много, энергично жестикулируя худыми руками, несмотря на кажущуюся слабость.

— Викто’г, как ты можешь быть таким спокойным?! Ты не понимаешь, что эти афе’гисты укатили за нашими деньгами?! Нам п’госто необходимо догнать их, и пе’гехватить, и…

Зеленская временами захлёбывалась в собственной злобе, тогда у неё сбивалось дыхание и картавила она сильнее обчного, и она жестом требовала налить в стакан воды, и подать ей. Германов не торопясь наливал воду и так же неспешно подавал. Это был уже далеко не первый стакан за последний час.

«Лучше бы ты пила что-то покрепче, — злился Германов. — Тогда бы можно было рассчитывать на другое настроение. Точно, что мегера…»

— А ты, мой друг, не думай, что я буду бесконечно давать тебе денег, — сказала Зеленская и зло сощурила глаза. — Думаешь, я не знаю, о чём ты помышляешь?

— Давайте! Давайте, я буду что-то делать, но с чего вы предлагаете начать?! — крикнул Германов, надеясь сменить тему.

Зеленская выдержала минутную паузу, глядя в упор на Германова, потом отвернулась, подкатила кресло к окну и сказала:

— План на самом деле прост как варёное яйцо — Зельда должна ехать в Швейцарию с нами вместе. И мне плевать, хочет она этого или нет. Там на месте разберёмся, что с ней делать, — голос у Зеленской звучал жёстко и чётко. «Ей бы на парадах выступать, — подумал Германов. — Маленькая, щупленькая, а глотка лужёная, как у фельдмаршала». Зеленская продолжала: — Но перед тем как ехать, нам необходим полный список завещанных Фонду денег и имущества, то есть фамилии и имена всех, кто… ну, ты меня понял…

— Понял, чего тут не понять, — ухмыльнулся Германов, промолчав о том, что брать с собой теперь некого.

Зеленская позвонила в колокольчик. Серебряный язычок бился, трепыхаясь как в последний раз. Явилась Марта и бесцветным голосом спросила:

— Чего изволите, пани Роза?

— Принеси нам кофе. И что-то сладкое к нему, — потом резко вскинула руку. — Да! И молоко хорошенько подогреть не забудь. В прошлый раз молочник был остывшим. Но не кипяти!

Зеленская говорила отрывисто и нервно жестикулировала. Германов боязливо косился на неё, думая, что пани Зеленская скоро выживет из ума. Но он был не прав. Пани Зеленская не выживала из ума. Она читала газеты, в том числе европейские, среди которых были и немецкие.

Надо сказать, что дурные предчувствия волновали пани Зеленскую гораздо больше, чем всяческие рассуждения местных умников. Зеленская торопилась выехать из Жолкева не только за деньгами. Она хотела выехать, чтобы где-нибудь вдалеке переждать те неприятности, что ожидали Европу в ближайшее время. Зеленская готова была ехать куда угодно: в Канаду, Австралию или даже в Южную Америку. Она бы уже давно это сделала, но в её положении было глупо уезжать, не имея достаточно средств. Только с деньгами она могла бы быть спокойной за своё будущее и будущее своих детей, которые уже давно упаковали вещи и ждали только, когда мама назовёт дату отъезда.