Мы встретились на вокзале и вольготно разместились в вагоне электрички, благо был обычный будний день и желающих сменить каменные джунгли на пригородный российский лес было немного.
Дача понравилась всем. Кругом была неземная красота: корабельные сосны, ослепительно зеленая трава, извилистая речка невдалеке.
Счастливее меня был, возможно, только Лай, который носился по участку, приглашая к игре всех моих друзей-приятелей.
Почти сразу, вдохнув неизбалованными городскими легкими лесного воздуха, мы почувствовали, что проголодались. Лена с Ирой принялись чистить картошку, а мы с Игорьком и Валеркой разожгли костер. Сашка Отливкин неожиданно сообщил:
– Известно ли вам, мои юные друзья, что перед вами – будущий великий поэт современности, основоположник, можно сказать, советской эротической прозы?!
– Какой прозы? – недопонял Обмолотков.
– Про голых тетенек и дяденек, – пояснил Зусман.
– Ого! – возрадовался Валерка. – Про это я люблю! А ну-ка, брат Александр, забабахай нам что-нибудь такое, чтобы душа развернулась, а потом обратно свернулась.
– Легко! – воскликнул Сашка и вспорхнул на березовый пень:
Нам кино про любовь – за лектора,
Не нужны нам другие кина.
Твои груди – как два прожектора
И как пропасть твоя вагина.
Он широко раскрыл рот, собираясь продолжить, но Обмолотков его бесцеремонно оборвал:
– Погодь, погодь, брат Пушкин. С грудями все понятно, красиво получилось. Но вагина – это что за хрень?
– Да как же я при девчонках тебе, дубине, это объясню?! – подскочил на своем пне Сашка.
– Это то, что мы в детском садике называли словом «глупости», – сказала Ира и, с подтекстом посмотрев на Игорька, улыбнулась.
– Тогда как-то это все маловысокохудожетвенно получается, – проворчал Валерка. – Давайте лучше для аппетита винца треснем.
С осторожностью первооткрывателя выпили по чуть-чуть вина. Девочки – с особой осторожностью, мальчики – пытаясь быть непринужденными и бывалыми в этих делах.
– Я больше рябину на коньяке люблю, – сказал после небольшой паузы Сашка. – Есть такой шикарный напиток: пьешь, как коньяк, а отрыгивается рябиной. Как-то не очень поэтично это – отрыгивать, – смешно сморщила нос Лена, и все засмеялись. Я через два года в Институт гражданской авиации пойду, как батя, – без всяких переходов сообщил Сашка. – Буду на ТУ-134 летать. Там все летчики и штурманы чистый спирт пьют. И стюардессы тоже, – добавил он, в упор посмотрев на Лену, словно она была стюардессой.
– Смотри только самолет не расхреначь со своим спиртом, а то вдруг мы с Ирой у тебя на борту в тот момент окажемся, – попросил Игорь.
– Не боись, – успокоил Сашка. – Употреблять можно только после рейса, да и то не накануне. За этим здорово секут! Чуть проштрафился – спишут, чирикнуть не успеешь.
– А мы с Игорьком в институт авиаприборостроения пойдем, – сообщила Ира. – Сконструируем такой самолет, чтобы спирт ему был не нужен! И наступит у вашего, Санек, экипажа засуха!
– Не наступит! Летчики до фига получают. Буду пить самые дорогие напитки.
– Рябину на коньяке, например, – услужливо подсказал я. Все опять засмеялись и Сашка – громче всех.
В котелок с водой засыпали очищенную от кожуры картошку и поставили на огонь. Костер бережно обхватил котелок пламенем, и я вдруг представил, что обнимаю Лену. Меня прошиб озноб, и я придвинулся ближе к костру.
– А у меня под Южно-Сахалинском, в тайге, мамкин бывший муж лесником служит. В принципе, мой отец. Правда, я его никогда не видел, потому что он нас бросил, когда я еще не родился. – Валерка неожиданно длинно шмыгнул носом и вытер его рукавом. – Алименты, сука, правда, платил исправно, к праздникам даже больше, чем положено, денег присылал. А тут вдруг написал, что по неосторожности попал в свой собственный капкан. Не на зверя ставил – на браконьера, да сам и попался. Теперь хромает, нога ноет по ночам. Пишет, пускай сынка приедет, подсобит: будем лесничествовать на пару. Я-то рад, но вот только отца ни разу не видел. Вдруг я его не полюблю, или он меня. А, может, он бухарик отчаянный? Что мне тогда делать?
Дрова под котелком трещали громко и отрывисто. Казалось, что кроме этого треска вокруг не было ни звука.
– Пьяницы бывают разные, – зачем-то вступил в разговор я. – Мой отец раньше квасил почти каждый день. Но за свой труд на заводе двумя орденами награжден, ленинской юбилейной медалью. А недавно стал пить гораздо меньше. Никто не заставлял – сам перестал. Может, ты приедешь в эту тайгу, а твой отец будет дорожить тобой, как главной драгоценностью в жизни.
– Может, – хлюпнул носом драгоценность Валерка.
– У меня все гораздо проще, – почему-то дурашливо сказал я. – Я на родной завод пойду. Через несколько месяцев буду сдавать на третий разряд.
– Опять троечником станешь, – закивал Сашка Отливкин.
– Да хоть бы и так, – не обиделся я. – Пройдет время – до шестого разряда доберусь.
– Это когда мы инженерами станем, – уточнила Ира.
– Хоть бы и так, – пожал я плечами. – Профессия в руках и без высшего образования – профессия.
– Денежно, но не престижно, – брякнул Сашка. – По мне, лучше летчиком, чем каким-нибудь слесарем.
– Я вальцовщиком буду! – уточнил я.
– Есть разница?! – искренне удивился Отливкин.
– Бросьте, ребята, – мягко встрял в разговор Игорек. – Инженер, лесничий, вальцовщик – не имеет значения. Лишь бы работа нравилась и деньги какие-никакие были.
– А вот и не скажи! – заартачился Сашка. – Вот, предположим, останемся мы с Лешкой друзьями и дальше. Через несколько лет он – работяга, а я – пилот. И влюбимся в одну и ту же девушку, предположим, в Вершинину. Кого она выберет: токаря или летчика?
– Вальцовщика, – опять уточнил я.
– Одна байда, – отмахнулся Сашка.
– Она вас обоих пошлет и выйдет замуж за дипломата, – тихо сказала Ира и, посмотрев мельком на Лену, покраснела, словно сболтнула лишнее.
Сашка Отливкин только с виду казался рубахой парнем. Его открытость была оболочкой, за которой скрывался прагматизм, не свойственный нашему возрасту. Даже пример, который он только что привел, был плохо прикрытой разведкой боем, как сказал бы мой отец. Почему-то я обрадовался реакции Лены на его слова о выборе между рабочим и летчиком. Точнее, обрадовался тому, что она отнеслась к его словам безразлично, даже не ответив. А то, что Ирка встряла в разговор некстати, так это нормально: бабы – они и есть бабы.
Воду из котелка слили, картошку подсолили и добавили в нее банку тушенки. Получилась настоящая вкуснота. В том же котелке заварили чай, который на костре пропах дымком и приобрел ни с чем не сравнимый вкус.
– Налопались, как стая кашалотов, – подвел итог трапезе Валерка. – Кому добавочки аперитива?! – широко взмахнул он наполовину полной бутылкой вина.
– Мне! – словно на уроке, поднял руку Сашка. – А детям, как говорится, пора на горшок и спать.
Ребята пошли в дом устраиваться на ночлег, а мы с Лаем отправились прогуляться перед сном по дорожкам садоводства. Мы с ним очень любили такие вечерние прогулки. Лай обнюхивал каждый куст, подолгу стоял возле чужих заборов, улавливая незнакомые запахи. Я же хозяйским ревнивым взглядом смотрел на чужие дачи, сравнивая их с нашей. Чужая дача – это не просто дом с участком. Это портрет ее хозяев на фоне природы и рукотворного творчества. У кого-то участочек вылизан, словно языком: ни лишней травиночки, ни строительного мусора; домик – игрушечка. А у кого-то – здоровенная халабуда посреди участка, горы щебня, песка. Одним словом – полнейший неуют. Я мысленно проводил конкурс в нашем садоводстве на самую симпатичную дачу. Получалось, что наша была лучше всех: компактный, очень пропорциональный домик с верандой, обшитый вагонкой, ровно выкрашенной голубой краской. Ставни и оконные рамы – белые-белые, как первый снег. Крыша, покрытая уже бывшей в употреблении темно-оранжевой черепицей, которую отец по случаю обменял у какого-то знакомого на ящик водки. Несколько крохотных грядок с укропом и редиской, со вкусом придуманная альпийская горка, возделанная трудолюбивой мамой возле колодца с «журавлем», изготовленным отцом и бывшим предметом зависти соседей.
