— Ну, не боевыми же патронами у неё ружье заряжено, — бормочет Бурцев, понижая тон.

— Да уж лучше б боевыми, — бурчу я, — знаешь ли, когда тебе заряд соли по мягкому месту прилетает — совсем не обнадеживает, что ранение не смертельное. Потому что тебе ж потом стрелявшему в глаза смотреть. И прощения просить.

— Может, она промажет?

— Максимовна-то? Она на одно ухо глухая, а на глаза — дальнозоркая. Стрелять приноровилась. В прошлом году хвасталась, что сороку с десяти метров в башку бьет.

— Так и я могу похвастаться, — резонно сомневается Бурцев.

— Да, но ты не можешь потом эту сороку ободрать и суп сварить. А Максимовна драла.

— Да почему ты так её боишься? — весело шепчет Бурцев. — Признавайся, таскала из её огорода яблоки?

— Упаси боже, — содрогаюсь всем телом, — мы вообще с ней познакомились пять лет назад. Когда мама дом купила.

— И-и-и? — шепот Бурцева мягкий, вкрадчивый, коварный. Будто он совершенно точно чувствует, что я все-таки что-то недоговариваю. А я недоговариваю.

И в принципе можно было бы и промолчать, не выдавать эту позорную тайну, но почему-то именно с Бурцевым мой язык за зубами совершенно не держится.

— Ну-у-у, может быть, как-то ночью я и забрела случайно в её смородину, — бурчу я, — тогда еще забора не было, а у меня котенок убежал. Я там ползала, искала, а Максимовна…

Замолкаю, не особо желая договаривать дальше.

Зря на самом деле.

Потому что выясняется, что Бурцев жаждет подробностей.

И требовательные лапы-лопаты сжимаются на моих ягодицах.

— Ну и какую половинку тебе надо пожалеть, Кексик?

— Никакую. Все давно зажило, — выдыхаю, а у самой под веками уже немножечко плывет. Будто он впрыскивает как-то яд этими своими пальцами, что сейчас мне там все разминают.

— Уверена? — шепот Бурцева из таящегося плавно перетекает в охмуряющий, а пальцы снова и снова стискивают мою огромную попу. — А то мне вот кажется, что твоей попе это жизненно необходимо. А то она у тебя такая неприступная…

— Уймись. Они близко.

— Так я и не шумел, — фыркает поганец, и мой мир снова подергивается туманом. А вас когда-нибудь тискал за задницу самый бесячий мужик в вашей жизни? Поправочка — он делал это в наполовину заполненном сеном сарае? Когда за дверью в пятнадцати метрах разочарованные из-за отсутствия вора бабки решили устроить военный совет.

Боже… Поэтому я так люблю искать на попу приключений? Потому что она у меня — эрогенная зона? Это многое объясняет.

Там, за хлипкой дверцей метрах в пяти шевелится и излучает коварство грозный отряд бабок, вооруженных клюками и одним ружьем на пятерых. А я тут — плыву и уже почти дрыгаю ножкой.

Еще бы чуть-чуть пониже… О-о-о-о…

— Татьяна! — зычно рявкает Эльнура Максимовна. Кажется, у нас дома даже стекла задребезжали. Хороши у неё все-таки связки. Кажется, она даже хвасталась, что в её части, когда она подменяла прапорщика на построениях, некоторых свежих призывников комиссовывали. Раньше я не верила, теперь — не сомневаюсь.

— А вы чего тут взбаламутились, дамы? — моя маман выплывает на крыльцо, покручивая в пальцах тонкую свою сигаретку. — И почему именно на моем газоне? Уж не хотите ли вы мне его покосить, в честь моих именин?

— Грабитель где? — прямо в лоб огорошивает вопросом Прокофьевна. — Тот, что у вас картошку тырил?

Если моя мама и удивилась этому вопросу, то не особо показала вид. Просто повела плечами, будто бы не имея конкретного ответа.

— Да шут его знает, — меланхолично откликается матушка.

— Убег, что ли? Проворонили? — бабульки начинают разочарованно галдеть. — Да как так-то? В кои-то веки…

— Цыц! — зычно гаркает Максимовна и снова наводит на маму прицел своего прищура. — А Юлька-то где? Поди она поболе знает, куда грабитель убежал. Это ж она его мешком шибанула. Хотя лучше б лопатой.

— Юля? — мама безмятежно поднимает бровь. — Да, Юля тут, кажется, шумела. Наверное, догонять побежала. Она у меня такая экспрессивная.

— А куда он мог убежать-то? — озадачивается Ирида Яновна, отставная учительница музыки. — Забор же везде.

Её товарки тоже начинают крутить головами. Кто-то даже подозрительно уставляется на сарай, отчего я непроизвольно содрогаюсь, но от щели в двери не дергаюсь. Еще не хватало, чтоб движение теней нас сейчас выдало.

— Бабоньки, я вас умоляю, — мама вздыхает томно, — какой забор? Это даже не вагонка. Две жерди между двух столбов. Кстати со стороны Петровича я к нашему картофельнику тропу видела. Может, оттуда наш вор пришел? Туда поди и Юля убежала.

— И мы тоже пойдем! — решительно бросает Максимовна и по армейски четко разворачивается к калитке, уводя за собой толпу.

Мама же провожает их взглядом с выражением лица “я всех обставил” — потом грозит пальцем сараю и вновь исчезает дома.

— Кажется, пронесло, — выдыхаю я, искренне благодаря боженьку за возможность освободиться из плена Бурцевских “мялок”, — мы можем…

— Можем наконец уточнить некоторые вопросы? — хищно шепчет Бурцев, прижимаясь ко мне со спины еще сильнее. — Что ты там говорила, что качки не умеют в долгую игру? За базар отвечаешь, Кексик?

Черт!

И как-то сразу до меня доходит, что, возможно, прятаться именно на сеновале было… неосмотрительно с моей стороны!

— Бурцев…

— Кексик…

Я говорю медленно — он хищно.

Я отступаю подальше от него — он нагоняет.

— Я буду кричать, — предупреждаю.

— Будешь, будешь, — угрожающе улыбается Тимур, — уж я-то постараюсь.

— Я на тебя заявление напишу.

— Напиши, — он разводит руками, — я тоже с тобой напишу. В ЗАГСе.

Самое ужасающее в его речи то, что даже если он и шутит — то я этого не чувствую. А вот категоричность и убежденность чувствую. И это — выбивает из колеи.

Он что, это вообще серьезно?

Спятил, что ли?

Упускаю момент — а Бурцев совершает марш-бросок. И грамотно ведь совершает — заваливая меня на сено.

Большой, тяжелый, жаркий…

И ведь сквозь грубоватую ткань камуфляжных штанов к моему бедру и правда прижимает уже такое многообещающее, возбужденное нечто.

— Быстро ты настроился, — выдыхаю, пытаясь отодрать его руки от моей задницы.

— Сам в шоке, — фыркает Тимур и напротив, проминает ягодицу еще сильнее, — у твоей попки есть удивительный талант вызывать у меня стояк. Ты знала об этом?

— Я знаю только о том, что вчера сказала тебе русским языком. Чтоб ты отвалил.

Я не говорю — задыхаюсь каждым словом. А как можно иначе, когда горячие мужские губы покрывают поцелуями мою шею. А пальцы медленно, пуговичка за пуговичкой, расстегивают платье на груди.

— Но-но, Кексик, мы же с тобой сейчас пара, — мурлычет Тимур, обжигая дыханием кожу на моих ключицах, — и у нас в полном разгаре примирение после ссоры. Не пудри мне мозги.

— Это же… Не по-настоящему…

— Не по-настоящему? — Тимур на секунду приподнимает голову и на его губах я вижу ослепительную улыбку. — Что не по-настоящему? Это?

Его член прижимается к моему бедру еще настойчивей, будто и вправду требуя признать его подлинность.

— Давай-ка сюда, — пальцы Бурцева сжимаются вокруг моей ладони и тянут её вниз, — проверь, насколько он настоящий…

У меня аж язык к небу прижаривается от такой неслыханной наглости. А он и правда затаскивает мою руку под пояс брюк и заставляет коснуться горячей плоти.

Господи, у него член что, титановый?

— Ну что, Кексик? Он — настоящий? — не унимается паршивец.

Ну просто невозможно же ему это спустить!

Я округляю глаза, изображая на лице исследовательский интерес. Обвиваю налитый кровью ствол пальцами, пробегаюсь по нему как заправская флейтистка, двигаясь сверху вниз.

— Точно настоящий? Не резиновый? — шиплю, упиваясь уже тем, как резко Бурцев давится воздухом и ускоряю свой темп. — Говорят, у нарощенных членов чувствительность хреновая. Ты симулируешь, Тимчик?