Мне даже оборачиваться не надо, чтобы увидеть её. Знаю прекрасно, как она разносит всех, кто посмел ей не угодить. Голову задрала как королева, ногу на ногу закинула, истерично дергает ногой в блядской красной босоножке под цвет не менее блядского платьишка. Бесится, что от неё посмели отвернуться.

И рядом с ней Кексик — в её темном платье-водолазке, до колен, и пышной копной гладких волос. Дальше можно даже не продолжать. Уже внутри все пересыхает. А если уж вспомнить пухленькие гладкие ножки, м-м-м-м…

И многое я бы Лерке спустил не из пылкой любви, а тупо из-за того, что во взрослом возрасте считал зашкварным как-то мстить женскому полу. Но позволить ей вот так просто вытирать язык об мою личную манию…

Ни пальцем не трогаю.

Ни одним лишним словом не обращаюсь.

Даже не поворачиваюсь.

Просто неспешно, почти церемонно ныряю в карман за телефоном.

— Хэллоу, босс, — бодрый голос Сеньки, то есть конечно, Арсения Федотовича Емельянова, первого моего заместителя и просто лучшую правую руку из всех возможных — вот он, первый раскат грома для Леры. Её Сенька терпеть не может и с момента моего развода столько раз предлагал мне раскатать неверную жену, что некоторые варианты умудрились запасть мне в душу.

— Дружище, мы уже отправили рекомендационное письмо Рохлиной в агентство Варламова?

— Кхм-кхм…

Есть такая народная примета — если твой лучший друг и правая рука начинает вот так красноречиво кашлять — его дело попахивает керосином. Впрочем, я и не заблуждался на этот счет.

Рекомендационное письмо от нас, как от последних работодателей Лерки, было запрошено две недели назад и писал его лично Сенька, но все восемь вариантов, что он мне показывал — больше походили на разнос.

Возможно, дело было в том, что это Сенькину кровь моя женушка успела попить сильнее всего.

В конце концов, друг неохотно пообещал, что напишет лестную рекомендацию, но тянул он с этим уже больше недели и, судя по всему, — по сегодняшний день не взялся за это дело.

— Не ссы, — коротко прерываю я Емельяновские душевные метания, — я передумал. Не будем мы врать. Лучше отправь видео с последним её дебошем на съемках.

— Урод! — каблуком по спине мне прилетает ощутимо, но я в эту секунду даже боли не чувствую. Только триумф.

Рохлина налетает на меня со спины, в лучших традициях истерички — не бьет, а лупит по девчачьи, царапает шею, даже почти что кусается — но я успеваю перехватить тонкие запястья.

Черт побери, как я с этим спал? Это ж не баба, а человечек из палочек! Не рука — а палка от швабры!

— Уймись, — холодно цежу я, глядя в упор в Леркины глаза, — или сегодня к вечеру то видео разлетится по всем соцсетям, в которых у моего агентства есть публичные профиля. Тебя не то что Варламов, тебя самое занюханное агентство на работу не возьмет. Только средство от запора с твоим лицом и будут рекламировать.

Рохлина — бледная от ярости, но все-таки замирает, кривя губы так, что точеное личико обращается в неприятную маску.

Забавно.

Бешенство Максимовской её не портит. Не превращает в белокожую облезлую гаргулью, скорее наоборот. Злая Юлька — зрелище бесконечно умильное, её хочется срочно затискать, чтобы она так отчаянно не дулась.

А тут вроде и топ-модель, с идеальной казалось бы фигурой, отрабатывающей даже позы для просмотра фильма на диване. А на вид — гоблин. И я смотрю на неё — и не испытываю вообще ничего, кроме чувства наступившей справедливости.

— Не повторяй одну ошибку дважды, Лерчик, — прохладно заключаю разжимая пальцы, убедившись что мегера взяла себя в руки, — тебе не позволено вытирать свой поганый язык об мою женщину. Ясно?

Разумеется, она не удостаивает себя ответом.

Высокомерно задирает подбородок, передергивает колючими плечами.

— Ты еще пожалеешь, — цедит, пытаясь нацепить на себя маску королевы. Ну, почти получается. Гоблиншу она правда зря так с лица и не стерла.

Впрочем, мое почтение Её Величеству, её там поди паланкин с верными орками ожидает!

Я криво ухмыляюсь и, осознанно перегибая с манерностью, распахиваю перед ней дверь.

— Прошу.

— Да пошел ты!

Рохлина срывается с места, явно желая как можно быстрее отсюда испариться. Правда, уходит она недалеко.

— Что за?! — рычит она, замирая уже за порогом уборной. Я не вижу со спины, в чем причина её заминки, приходится отодвинуть её в сторону, чтобы разглядеть в чем дело.

Ну, точнее — в ком…

— Извините, извините, я такая криворукая, — кровожадно и абсолютно неубедительно скалится Максимовская, которая находится под самой дверью занятого мной туалета.

В мягких сладких её пальчиках находится какой-то хорошо выжатый тюбик. А на Леркином шелковом алом платье расплывается жирное такое, фиолетовое пятно.

— Впрочем, что с коровы взять, правда ведь? — бессовестно округляет глазки Юлька, на лице которой не видно и капли стыда.

— Вы… Вы… — Рохлина так трясется, будто её сейчас хватит припадок. Я делаю один шаг в сторону, перекрывая ей путь атаки на Кексика, ненавязчиво похлопывая себя по карману с телефоном. Ключ к тому, чтобы кто-то из моделей проделал быстрый карьерный спуск до продавщицы в Шестерочке у меня очень близко.

Видимо — до Лерки это доходит, потому что она все-таки делает верный выбор — переходит на скорость бешеной собаки и пулей проносится через зал ресторана.

А я только сейчас позволяю себе расслабиться и расхохотаться.

И ведь ни капли не жалко.

Сама приперлась, сама нарвалась, сама рот открыла. Не ожидала, наверное, что Юлька выбесится и решит нанести ответный удар уже от себя. Впрочем, и я не ожидал. Много чего.

— Подслушивала, значит, — широко улыбаюсь, разворачиваясь к Кексику. А она — такая удовлетворенная, с такими довольнющими глазами, что кажется, в лице Рохлиной многим своим обидчикам удар нанесла.

— Подслушивала, — Юлька грозно выпячивает грудь, — а ты что? Еще не жалеешь, что свою красотку упустил, а, Тимурчик?

Смотрю на неё секунду, вторую…

Склоняю голову набок, закусываю щеку, чтобы не рассмеяться раньше срока.

— Жалею, — серьезно киваю, предсказуемо отмечая в глазах Максимовской яркие искры вызова, — знаешь о чем?

— Ну? — соболиная бровка вызывающе выгибается.

— Что до сих пор не сделал этого…

Опускаю ладони ей на бедра, и следующим же шагом вталкиваю её в распахнутую дверь туалета.

В этот раз я дверь точно закрою!

— М-м-м…

И это вместо: “Отпусти меня немедленно, скотина!”

Бурцев падает на меня как удав на кролика после пяти часов истощающей засады. Залепляет мне рот поцелуем, зажигает одним только прицельным сжатием моей груди. Боже! Кто учил Бурцева целоваться вот так, рьяно, бешено, с голодом подлинного упыря?

Да еще и так вкусно…

Мне бы дать Тимурчику по роже, только рука вместо этого благого дела лезет к нему под футболку, жадно прилипая кожей к горячим кубикам пресса.

Кубикам, чтоб его! Это когда у меня вообще был мужик с кубиками! А этот — еще и с банками, и подковами, и рельсами, и плитами*! Племенной, элитный жеребец — вот кого из моей первой любви выковал Бурцев. И каким-то неведомым чудом этот жеребец задирает именно мое платье.

— Ох…

Бурцев ныряет губами в изгиб моей шеи и становится жарче. Мега-горячо! И я таю, я таю, как жирное масло на раскаленном противне.

Сильнее к нему выгибаюсь. Прижимаюсь к горячему паху. К очень-очень многообещающей выпуклости там. Хочу его люто. Будто тикавшая уже несколько дней часовая бомба наконец-то взорвалась и разметала мои мозги по потолку. Теперь поди-ка дождись, когда они стекут обратно.

Да и вправду. Сколько уже можно? Можно мы уже потрахаемся и он оставит меня в покое?

Да, пожалуй, можно.

Я себе разрешаю!

— Охуенно пахнешь, — Бурцев выдыхает рвано, — так бы и сожрал!

Снова впивается в мою шею, уже с зубами.