– Сначала надо осмотреть его ногу. – Я кивнул бродяге на кушетку, тяжело вздохнул.

Опять у меня тренировка отсутствия брезгливости. Как хорошо быть хирургом. Высшая каста, парят на Олимпе. Пациент попадает в руки чистый, обритый нянечками, а зачастую уже и усыпленный анестезиологами. Лицо закрыто, нюхать испражнения не надо. Местечко для операции уже выделено помощниками, надрез, зажим, отсос, еще отсос, так, что у нас там, ага… Ну все, дальше зашивает второй хирург, а я иду пить чай с медсестрами и коньяк с ординаторами.

Мечты и сарказм. На той же непроходимости кишечника иной раз так нанюхаешься, аж глаза слезятся. Не говоря уже о гнойной хирургии. После такого ни чаю, ни чего покрепче не захочется.

Гангрена у Ваньки развивалась, чернота уже охватила всю ступню, синева поднялась до колена. Я потыкал в разных местах пинцетом, посмотрел на Вику. Сегодня она держала себя в руках, падать в обморок не собиралась. Сама подала мне градусник.

– Тридцать восемь и одна. – Я положил термометр в спиртовой стерилизатор, достал деньги. – Сегодня же надо все решить. Иди, срочно мойся, вот тебе еще на одежду. – Я со вздохом добавил семь рублей (считай, дневной выручки нет). – Не пойдешь в больницу – уже на этой неделе можешь умереть. Понимаешь?

Бродяга мрачно наматывал портянку.

– Звать тебя как? – включился в разговор Серафим.

– Иваном крестили, – буркнул бомж.

– Слушай меня, Ваня, и запоминай. Не оказывать себе помощь – это, считай, как совершать самоубийство. Знаешь, что Господь делает с такими дураками после смерти?

– В огненный чан с серой кидает?

А хитровский-то ниндзя, оказывается, подкован.

– И туда тоже. Без прощения и надежды на спасение. Запомни! Пойди, подожди в соседней комнате. Я сам схожу с тобой в ночлежку на Гончарной, там при ней баня есть.

Вика накинула платок, шубку – пошла за водой. Мы остались в кабинете со священником одни. Пока я прибирался после бомжа, Серафим сунул везде свой нос – за ширму, потрогал иконы в красном углу…

– Непорядок у тебя, Евгений Александрович. – Батюшка все-таки решился на откровенный разговор. – Незамужнюю девицу пользуешь как санитарку. Без догляду старших женщин.

А я ведь ждал этого разговора.

– Она не просто девица, дочь профессора Талля, нашего известного доктора и физиолога. С детства знает врачебное дело.

– Все понимаю, – покивал священник. – Но ведь девица же!

Уже вообще-то нет. Я отвернулся, зажег спиртовку, чтобы поставить прокипятить инструменты. Главное, чтобы лицо не выдало. Делаем покер-фейс.

– Нажаловался кто? – поинтересовался я.

– Не без этого, – вздохнул Серафим. – Евстолия-горбунья. Ужо и жалобу генерал-губернатору хочет писать.

– А чего не в Петербург сразу?

Мы посмеялись, но грустно так. Эту Евстолию я помню. Закрытый перелом предплечья. Пропальпировал, наложил гипс, отпустил восвояси, даже не взяв денег. Женщина, тряся горбом, все жаловалась на дороговизну дров, еды, воды в Москва-реке. Ныла и ныла. А Вика-красавица увлекла ее разговором о шитье, о пряже, как-то успокоила. А оно вон что… Как говорится, не делай людям добра – не получишь в ответ зла.

– Я ее усовестил. – Серафим поправил рукава рясы. – Но могут быть еще жалобы. Глядишь, и напишут туда.

Батюшка ткнул пальцем в потолок. Имея в виду совсем не семейство Пороховщиковых, что жило над врачебным кабинетом.

Спас меня от продолжения неприятного разговора господин Повалишин. Точнее, семейство Повалишиных. У которых праздники совсем не закончились, а очень даже продолжились. Запоем. Через неделю организм запротестовал, спиртное принимать перестал, а еще через три дня у главы семейства выскочила «белочка». Или по-научному – алкогольный делирий. После прихода пушного зверька мужик проломил своей дражайшей супруге, вместе с которой распивал горячительные напитки, голову. Вдарил бутылкой, а потом еще добавил второй. Тут на крики сбежались родственники и соседи, скрутили дебошира. А женушку потащили на руках куда? Правильно, к ближайшему доктору.

Явление было шумным. Впереди бежала какая-то приживалка, интенсивно размахивая руками и протяжно вопя традиционное «Убили-и-и!!!». За ней два дюжих молодца с покрасневшими от натуги лицами несли пострадавшую, щедро обозначавшую пройденный путь кровавыми следами. И только вслед за этой процессией в приемную втиснулся городовой, тут же флегматично начавший стряхивать с плеч снег.

Приживалка принялась выкрикивать бессвязно, будто пыталась вызвать духов мщения, которые проломили такой хорошей женщине голову, а когда присутствие православных икон не допустило вмешательства потусторонних сил, начала хватать меня за руки, сменив крик на бормотание «Спасибатенькахристомбогомвсюжисть!».

Я привычен работать в любой обстановке. Стрессоустойчивость сто из ста возможных. Но предпочитаю в спокойной. Поэтому я молча посмотрел на кликушу и кивнул городовому. Полицейский без слов подошел к помехе общественному спокойствию, почти нежно схватил ее за плечо и потащил к выходу. Выкрикнув напоследок еще один шаманский вопль, приживалка скрылась из виду. И сразу стало почти тихо.

– Снять верхнюю одежду, уложить вот сюда, – скомандовал я добрым молодцам, показывая на кушетку. – На живот! Виктория Августовна, таз, марлю! Быстро!

И все завертелось. Хлопцы мигом уложили хозяйку в нужной позиции – видать, сказывался опыт кулачных боев стенка на стенку. Даже поправлять не пришлось. Вика одновременно с ними подставила под голову таз, и первая крупная капля темной венозной крови тут же плюхнулась на дно, оставив на эмалированных стенках красивые брызги.

– Что, когда? – Я приступил к допросу очевидцев, или сбору анамнеза, кому как больше нравится.

– Так хозяин, Василий Евграфович, пил, потом перестал, в буйство впал, – бесстрастно начал городовой.

– Подождите, это после. Ты, – кивнув на одного из носильщиков, спросил я, – видел?

– Слышать слышал, а потом, как крик поднялся, забежали…

– Когда случилось?

– Так с полчаса, наверное. Часов не было.

– Она сразу сознание потеряла?

– Так как зашли, в беспамятстве уже лежала…

Я тем временем пытался оценить характер повреждений. Кровит из темени справа, это понятно. Аккуратно попальпировав окрестности раны, обнаружил как минимум два костных отломка. Есть вдавление, примерно семь на пять. Свидетель рассказывал про бутылку в крови и прочие страсти. Блин, волосы…

Что нам говорит шкала комы Глазго? Открывание глаз – нет. Один балл в уме из четырех возможных. Я и сам открою. Н-да, правый зрачок в половину радужки, поплыл. Речь? Спонтанная отсутствует, на боль чуть мычит. Ладно, два балла из пяти. Опять же, на боль руку отдернула немного. Ну, с натяжкой если, четыре из шести. Итого – семь. Кома первой степени. Где же мой интубационный набор? Еще не придумали?

– Ножницы, – протянул я руку, и искомое тут же легло поближе к пальцам ручками вперед.

Я начал выстригать место для обзора по широкой дуге, и молчавший до этого второй помощник ахнул, вопрошая кого-то:

– Как же так?! Грех!

Я мельком взглянул на городового:

– За дверь. Пусть там ждут. И вы тоже. А лучше побеспокойтесь о санях.

Полицейский коротко кивнул и пошел к выходу, подталкивая добрых молодцев перед собой. Мне свидетелем и отца Серафима за глаза хватит, а устраивать тут цирк незачем. Я мельком глянул на священника. Похоже, молится. Ну да, от него сейчас помощи никакой. Соборовать разве? Или без сознания не положено? В любом случае пришел он с пустыми руками, а мы тут елея не держим.

Волосы я выстриг, кровь вытер. Вика помогала как могла. Главное, под руку не лезла и в обморок не падала. Да, декомпрессию проводить надо обязательно, без этого с нынешними скоростями мы до больницы женщину не дотянем. Без прически масштаб разрушений стал еще очевиднее. Он ее бутылкой от шампанского лупил, что ли?

Коль скоро на боль реакция есть, обезболим. Кокаин короткий по действию анестетик, но быстрый, так что потеря времени минимальна. И Вика шприц уже подготовила, молодец. Лучше это добро потом неиспользованным в помои вылить, чем сейчас бы ждал, пока инструмент развернет, да пока наберет раствор.