На перекрестке я увидел настоящего городового, усатого, с шашкой-селедкой на боку. Делал он примерно ничего: прохаживался туда-сюда, покрикивая на бегающих пацанов. Удивленно глядел на церковную колокольню, подкручивая ус.

На всякий случай я себя ущипнул. Конечно, бывает и сложный бред, с болевыми синдромами, галлюцинациями… Но явно не в этом случае. Приоткрыл окошко, принюхался. Пахло дождем и… говном. Точнее, навозом, что производили десятки лошадок, едущих по улице. Судя по оживленному движению, я, очевидно, нахожусь где-то в центре Москвы. Но где? Надо бы очень аккуратно разузнать.

Пока я размышлял над своей печалью, набат усилился, движение на улице остановилось. Люди начали сбиваться в кучки, женщины вытащили платочки. Городовой, придерживая шашку, куда-то убежал, на перекрестке случился натуральный затор: конке преградила путь большая телега. Раньше такие называли ломовыми.

Я закрыл окно, задумался. Это стопроцентное прошлое. Царская Россия, конец девятнадцатого века. Лучше не придумаешь! Дальше – Русско-японская война, революция пятого года, Первая мировая, революции семнадцатого, Гражданская война, тиф, голод… Один беспросветный ужас для простого человека. Да и непростых за все это время выпилят столько, что волосы шевелятся. Впрочем, до всего этого надо еще дожить.

Внизу хлопали двери. Я потрогал свои ноги, резко ударил по коленям. Чувствительность явно снижена, но она есть! Значит, у нас тут, скорее всего, компрессионный перелом позвонков и сдавление. Или какое-то смещение. Хотя последнее вряд ли. Но это восстанавливается. Это я знаю точно, все-таки закончил медицинский факультет с красным дипломом. Аксоны могут вырастать заново, Дикуль не даст соврать.

Ладно, это все позже, это все ждет. Я навалился на колеса, хоть и через боль, но смог проехать в соседнее помещение. Это был классический кабинет ученого, с большим столом, креслом, шкафами, забитыми книгами. На стене висел портрет бородатого мужчины. Вестимо дело, картина любому медику знакома. Кто ж не знает Сергея Петровича Боткина? Самый распоследний троечник уверенно расскажет, что это тот самый основоположник, который гепатит А изобрел. Круче него только Пирогов, да и то местами.

Я подкатил к столу, открыл ящики. Паспорт, диплом, аттестат, рекомендательные письма… Евгению Александровичу Баталову было тридцать один год. Уроженец Тамбовской губернии, из имения Знаменское. Дворянин, православный. Образование домашнее, затем – московская губернская гимназия. Полный курс.

В двадцать лет поступил в Московский императорский университет на медицинский факультет. Окончил блестяще, высшие отметки по всем дисциплинам. Остался на преподавательской работе, вел научную деятельность. Судя по статьям, Баталов занимался патологоанатомическим направлением, а также топографической анатомией в куче с оперативной хирургией. После того как Пирогов придумал резать замороженные трупы, чтобы органы не смещались, это стало весьма популярным делом. Причем делал это доцент публично, в московских клиниках, об этом свидетельствовали многочисленные черно-белые фотокарточки, размещенные в специальной папке. Все участники в обычной одежде, никаких белых халатов, шапочек и повязок на лицах.

Библиотека была представлена медицинскими изданиями, анатомическими атласами и справочниками. Впрочем, была и классика: Толстой, Пушкин… Впрочем, какой Толстой классик? Хотя основное вроде уже написал.

Я убрал документы в стол, задумался. В ящиках была пачка писем, явно корреспонденция с родственниками. Надо бы все изучить, чтобы понять насчет новой семьи.

Я попробовал слово «семья» на вкус. В моей прошлой жизни жена, как только узнала о БАС, почти сразу ушла. Родители к этому времени успели умереть, детей у меня не было. Просто не успел. Болезнь сделала меня одиночкой-затворником. Только студенты и коллеги иногда навещали. Какая ирония, да? И там, и здесь МГУ, медицинский факультет. И специализация почти одинаковая.

Там я занимался полостной хирургией, слыл универсалом… Я горько засмеялся. Как же, король операционной, под Стиви Рэй Воэна первый разрез всегда делал… Эстет, блин. Подамся в фармакологию, не напрасно же почти три года медпредставителем впахивал, презентации готовил, статьи в «Ланцете» читал, пытался понять эту кухню. Вот сейчас вспомню технологический цикл производства пенициллина вместе с силденафилом, и можно ехать на верфи, стометровую яхту заказывать.

Наконец, звон колоколов на улице прекратился, воцарилась странная тишина. Я опять подъехал к окну. По проезжей части шел крестный ход – православные несли хоругви, кресты… Людей в черном прилично так прибавилось.

Интересно, почему все-таки на стене у Баталова висит не Павлов, не почивший царь-батюшка, а Боткин-старший? Может, он был учителем у доцента?

– А, вот вы где! – В кабинет зашел Кузьма. – А раньше со спаленки-то уезжать отказывались!

– Прогресс, – покивал я. – Ну, что там с царем?

– Помер, – вздохнул слуга. – В Ливадии. Это же где такое место-то?

– В Крыму, – буркнул я, задумавшись. И вовсе не об Александре III, а о том, «где деньги, Зин?». В ящиках стола наличность отсутствовала. Кошелька я тоже не обнаружил. – Кузьма, а куда ты дел деньги?

– Не трогал я вашего Ломоносова! – Слуга испугался и даже отступил обратно к двери.

– Какого Ломоносова? – удивился я.

– Ентого. – Кузьма ткнул пальцем в бюст Михаила Васильевича на столе. Массивный такой, сантиметров сорок высотой. Это, значит, там у Баталова заначка? Похоже на секретный сейф.

– Не пугайся, Кузьма, сам же говорил, что долги у нас. Надо разобраться.

Да и студенты пишут про финансовую пропасть. Или это Баталов им жаловался? Мне очень захотелось взглянуть на себя нового.

– Вот что, принеси-ка мне зеркало.

Слуга облегченно вздохнул, мигом испарился, а я подъехал к бюсту, потрогал его. Стоит словно влитой. Я, морщась от боли в пояснице, заглянул под стол. А, точно, вмурованный! Вон и массивные шляпки болтов видны. А гайки, стало быть, там, внутри. Я еще раз потрогал бюст, погладил Михаила Васильевича по голове. Умнейший человек, уникум. Только вот как открыть этот сейф?

С сейфом я возился долго. Уже успел пришаркать Кузьма, принести зеркало. Ничего необычного я там не увидел. Мужчина лет тридцати, с голубыми глазами, густыми черными волосами, тонкими нервическими губами. Усики были еще туда-сюда, а вот борода ужасала. Росла она какими-то рваными клочьями, выглядело все это очень отвратительно. Надо сбривать, сто процентов.

А что я сижу здесь? А вдруг это кино скоро кончится, и я вернусь в свою кровать, продолжать умирать? Пора набираться впечатлений, а то так и останется в памяти рваный рукав и не очень хорошая копия известной картины.

– Кузьма, ты вот что, – задумался я. – Найми пролетку, хочу прокатиться по городу.

– Евгений Александрович! – заголосил слуга. – Ну куда ехать-то больному да немощному?!

– Не перечь мне! – пристукнул я рукой по столу, чем слегка напугал Кузьму. – Хочу развеяться. Ясно тебе?

– Ясно. Уж какой вы стали суровый… А на какие шиши-то ехать? Да и куда?

– По центру прокатимся. Неужели у тебя совсем денег не осталось?

Я испытующе посмотрел на слугу. Тот отвел глаза.

– Есть пара рублишек. Но они на еду!

– Как-нибудь проживем, не беспокойся.

Кузьма ушел, а я все-таки смог вскрыть сейф. Срабатывал он от двойного нажатия на глаза Михаила Васильевича, после чего голова Ломоносова откидывалась и внутри открывалась небольшая ниша. Я пошарил там рукой. Пусто. А нет… есть что-то. Листок бумаги. Я достал его, развернул:

«Chérie Евгений!

Я пишу тебе с тяжелым сердцем, чтобы сообщить о своем решении. С тех пор как мы встретились, я нашла в тебе друга, опору и даже любовь. Но сейчас, когда наши пути начинают расходиться, я понимаю, что время пришло.

Мы оба понимаем, что в нашей жизни грядут перемены (увы, увы, tout cela est très triste…), и мы должны быть готовы к ним. Я знаю, в каком ты сейчас положении, и это делает наше расставание еще труднее. Мне жаль, что все так складывается! Но я знаю, что мы оба будем сильнее благодаря этому опыту.