Ради его девочки он был готов на всё. Но теперь он здесь, а она нет. И нет даже могилы. Да что там могилы — нет фотографии или портрета, отчего становилось ещё больнее. Он старался об этом не думать и недавно с ужасом осознал, что её образ в голове смазывается. Тогда это казалось катастрофой, хотя теперь он не был в этом так уверен. Потому что может быть попозже станет легче? Пока не становилось: стоило ему об этом подумать, как душа болела как в первый день, когда он осознал эту грустную реальность.

— Пабло, я думаю, нам надо поговорить, — остановившись напротив него, негромко произнесла Мария, отвлекая мужа от болезненных воспоминаний, накативших на него, как всегда, не вовремя.

Она, если честно, жутко трусила. Муж всегда, с самого их знакомства, был для нее стержнем, чем-то незыблемым и непоколебимым. Их любовь для неё была тем, от чего она не отказалась бы ни при каких условиях. И сейчас она боялась этого разговора. Боялась узнать что-то, что лишит её этого островка спокойствия и безмятежности где-то глубоко внутри. Но и не разговаривать она больше не могла, потому что ей нужна была хоть какая-то определённость. Мария должна была понять, что происходит с её мужем. Вот только увидев этот ушедший в себя взгляд, наполненный какой-то неизбывной печалью, она не едва не потеряла ту малюсенькую уверенность, которую с таким трудом собрала.

— Я знаю, любимая, — ответил Пабло неожиданно хриплым голосом. — Давай поговорим.

— Это…хорошо, — неуверенно начала Мария, в панике вдруг осознавая, что все её заготовки под их серьезную беседу бесследно испарились из головы. — Я…

— Я догадываюсь, что ты хочешь обсудить. То, что произошло полгода — или сколько там — назад. И то, как я после этого изменился, — Эскобар грустно улыбнулся. — Что это было, почему…

— Ну, да, наверное…

— Дня не проходит, чтобы я не спросил об этом Господа Бога нашего. Или Пресвятую Марию. Каждую ночь, перед сном я думаю, что это. Почему я? Зачем? В чем смысл?

Иногда я думаю, что это — благословение. Но чаще, конечно, что это наказание. Факт в том, что я не знаю, ибо пути Его неисповедимы. Какой у него план, зачем он это сделал, и есть ли в этом хоть какая-нибудь идея, кроме бесконечной боли.

Мария, смотря на говорящего мужа, вдруг поняла, что он разговаривает скорее с собой, чем с ней. Несмело подойдя к супругу, она с любовью посмотрела ему в лицо, а затем неловко обняла, присев на колени.

— Ты не понимаешь, о чем идёт речь. Но факт в том, что в тот день Он открыл мне много нового. Много прекрасного, много обычного, — Пабло помолчал, с шумом втянув воздух сквозь стиснутые зубы. — И, конечно, много страшного. И болезненного. Очень.

Эскобар замолчал, откинувшись в кресле и смотря на звёзды. Молчал он долго, минут пять, пожалуй, гладя прижавшуюся супругу по голове. Неудобная поза, от которой затекала шея, была сущей мелочью на фоне того, что она получила возможность хоть чуточку больше понять любимого. Поэтому Мария тоже молчала, боясь спугнуть то настроение, что позволяло её Пабло делиться внутренними переживаниями.

— Знаешь, есть такая теория, что Вселенная на самом деле бесконечна. И, более того, многомерна. И что есть бесчисленное количество каждого из нас. Где-то идентичных, где-то отличающихся на чуть-чуть. Милостью Создателя, что-то из этих миров, наверное, может попасть сюда, к нам. В виде информации — ведь никто на самом деле не знает, что это такое и как работает. Какой-нибудь там многомерно-спутанный квант или что-нибудь такое же наукообразное и не имеющее никакого практического смысла умствование… Но чем больше мы узнаем о Вселенной, тем больше вопросов у нас возникает. Почему нет?

Эскобар наклонился и поднял жену. Прижал её к груди, поцеловав в макушку.

— Главное, что ты должна знать, родная: я тебя люблю. Чтобы не произошло, помни об этом. Никого и ничего я не люблю больше, чем тебя.

— Я тебе верю, querido, — прошептала Мария. — Я тебя тоже люблю.

И оба замолчали, крепко обнявшись в неудобном для двоих кресле.

— Скажи, — парой минут спустя вновь спросила девушка. — Что Он тебе открыл? Будущее?

Вместо ответа, Пабло еще крепче прижал к себе жену, и на незнакомом ей языке произнес:

— Ya ne znayu. Navernoe. Skoree vsego.

А потом подхватил её на руки и потащил в дом, так что переспрашивать Мария не стала.

Позже, уже лёжа в постели после жаркого сеанса любви, Пабло повернулся и посмотрел на уснувшую жену. Умиротворенная, она раскинулась на их огромной кровати и, едва прикрытая тонкой простыней, глубоко и размеренно дышала. Разговор вместе с последующим сексом явно её успокоили, хотя ничего определенного он так и не сказал. А вот ему всё это только разбередило душу.

Тихонько встав, он как есть — босой и полуголый, только лишь в шортах — прошёл на балкон. Опёрся о перила.

Ночной прохладный воздух бодрил. Страшно хотелось курить — подарочек от его русской части. Андрей…Как и Горан, воевал с юношества — в 17 лет оказался на фронте, в Сталинграде. Прошел войну, закончив её в Кенигсберге. Выжил в натуральном аду, не получив ни единой царапины. После войны доучился, стал психиатром, психологом. Не самым простым человеком — сотрудничал с разведкой (в частности, помогал готовить нелегалов), изучал гипноз и нейролингвистическое программирование, исследовал тоталитарные секты и массовые психозы.

Потерял старшего сына-офицера в Афганской войне. Осталось, правда, еще два ребёнка: сын и дочь, построившие свои довольно успешные жизни, пройдя через перипетии 90-х. Дожил до 97 лет, успев увидеть и внуков, и даже правнуков.

В сравнении с тем же Гораном далеко не самая плохая жизнь. Не без боли и не без слёз, но счастья в ней хватало. Как он — эта часть — оказался здесь, в Колумбии самого конца семидесятых? Что в этой душе было такого исключительно? Что такое невероятное было в других жизнях, что все они очутились тут, в его голове?

С другой стороны — а так ли ему нужен ответ? Может, стоит просто принять это как данность и просто жить, пользуясь выпавшими преимуществами. Эти воспоминания уже показали себя как минимум небесполезными. В конце концов, может в этом и смысл — изменить своими действиями мир? Вот только как…

Снова накатила печаль. В голове звучало на русском «Там нет меня» — песня, слов которой он особо не помнил, потому что их не помнила его русская часть. Хотелось пойти вниз и найти сигареты, но вместо этого он прямо по балкону перешел в соседнюю комнату, где в серванте стояла бутылка виски. Он практически не пил, но сейчас плеснул себе граммов сорок, и, забрав с собой и бутылку, и стакан вернулся на балкон. Здесь, глядя на ночное небо, он залпом проглотил янтарную жидкость, огнем ворвавшуюся в пищевод.

В саду мелькнула тень, но через секунду насторожившийся было Пабло улыбнулся своей паранойе, увидев пробегающую кошку, явно выслеживающую мышку себе на ужин. И почему-то именно этот вид — маленького кота, почти котёнка — отогнал меланхолию. Как-то пришло вдруг принятие того, что он ничего в прошлом — включая то, что осталось воспоминаниях о будущем — изменить не может.

Зато он сможет изменить свою нынешнюю реальность. Надо просто выполнять план. И разве что почаще молиться, потому что без веры он точно пойдет в разнос.

Вот только еще недавно его план касался больше Колумбии и Южной Америке. Ну и, конечно, США и Европы в части торговли веществами. А теперь хотелось большего. Хотелось как-то помочь Югославии. Помочь Союзу — или хотя бы России. Но в том, что обе его родины смогут выстоять, он очень и очень сомневался, как и в том, что он как-то может это изменить.

Да и как? Нет, очень скоро денег у него будет больше, чем он сможет потратить даже с учетом всех его усилий по строительству отмывающей инфраструктуры. Но что такое даже и двадцать миллиардов долларов в масштабе такого государства, как СССР? Или Югославии? Нет, деньги большие и даже огромные, но как он может их дать, в каком виде? Наличку отгружать? Смешно…