— Почему ты это сделала?

Я тоже пытаюсь отыграться на этом.

— Если бы я сказала, что это в память о моих прошлых отношениях с Джеймсом, что бы ты сделал?

Его губы кривятся в усмешке, когда он слегка шлепает меня по бедру.

— Не испытывай меня, женщина.

Мой смех продолжается, пока не переходит в короткие, неровные смешки. Когда это стихает, я устраиваюсь глубже в его объятиях и прижимаюсь щекой к его груди, уголок моего рта опускается вниз.

— Здесь не написано «Джеймс».

— Тогда кто? — и то, как он спрашивает, как напрягается его тело, в уголках глаз появляются морщинки, заставляет меня подозревать, что он уже знает.

Что не ослабляет узел, который завязывается у меня в животе. Сделай это. Нет смысла держать это в секрете. Это даже не секрет. Держу пари, Элиза проболталась. Кто-то должен заклеить ей рот суперклеем.

— Джулиан.

Узнавание вспыхивает в его глазах.

— Он мой младший брат, — был. — Он скончался за семестр до моего окончания средней школы.

— Ой, — Отис вежлив, изображает удивление. Это мило, что он пытается прикинуться дурачком, но я все еще расстроена, не в силах сдержать свое раздражение.

— Впрочем, ты уже знаешь, — обвиняю я. Он открывает рот, но я говорю через него. — Даже не пытайся отрицать это. Это написано у тебя на лице. Мне просто интересно, кто тебе сказал.

— Элиза. Но в ее защиту скажу, что она была очень пьяна.

Конечно. Как я и подозревала.

— Был также разговор, который у тебя был с твоим отцом, пока я был в шкафу. Я, э-э… — он отводит взгляд и посасывает нижнюю губу. — Я вроде как тоже это слышал.

Каждая тщательно отрегулированная функция в моем теле останавливается. Я становлюсь безжизненной, застывшей в ужасе. Он слышал, как я винила своего отца в смерти моего брата. Я думаю, меня сейчас стошнит.

— Ты никогда ничего не говорил, — пищу я. Мой голос звучит слабо и жалко. Я чувствую себя слабой и жалкой. Близость к нему больше не приносит утешения.

— Это потому, что ты сказала мне забыть обо всем, — он говорит это так просто, как будто мы говорим о погоде, а не об обвинении в убийстве, которое я выдвинула против своего отца.

Мое карабкающееся сердце болезненно сжимается, а задняя стенка горла горит. Внезапно начинают формироваться оправдания, стыд и сожаление из-за моего злобного порицания. Проявляется это в стремительном выбросе слов, связанные с потребностью защитить моего отца, даже если я не совсем верю словам.

— Я не имела в виду то, что сказала ему той ночью. У моего брата случайно случилась передозировка, и не похоже, чтобы мой отец давал ему наркотики или даже поощрял это. Раньше он курил, но бросил, когда родился Джулиан. Я знаю, что мой отец полностью запретил вам, ребята, даже курить сигареты, и это из-за Джулиана. Это просто… ты знаешь моего отца. Ты знаешь, каким он может быть. Он может оказывать сильное давление на людей, а Джулиан был молод, и я никогда не помогала ему оправдать ожидания, и это действительно был несчастный случай. Он никогда… Джулиан никогда раньше не делал ничего настолько безрассудного, он всегда знал свои пределы, но та ночь была плохой, и он просто… Но это не вина моего отца. Я просто разозлилась, когда он пришел, и не хотела идти на игру, поэтому я сказала то, что сказала, со злости, а не потому, что это было правдой. Я не хочу, чтобы ты думал о моем отце как о злом парне, когда это не так. Он любил моего брата. Любит моего брата. И я… тоже. Он не какой-нибудь злой сатана или что-то в этом роде. По крайней мере, не полностью.

Отис не пытается помешать, мне объясниться или перебить меня, чтобы унять мою панику. Он позволяет мне говорить долгими вдохами, пока я не израсходую весь кислород в своих легких. Тревога, поселившаяся глубоко внутри меня, исчезает в тот момент, когда он кладет теплую руку на мое лицо и шепчет:

— Хорошо. Я верю тебе. Твой отец не злой сатана. По крайней мере, не полностью.

Он не выпытывает больше информации. Он не опровергает мои претензии и не навязывает мне все те разы, когда мой отец был ужасен по отношению к нему. Он даже не спрашивает, как или от чего мой брат получил передозировку. Он просто смотрит на меня с ошеломляющим пониманием, его ладонь нейтрализует страх, поднимающийся по моим щекам.

Я смотрю в его глаза, и я знаю.

В наступающей за этим уютной тишине я жду, когда во мне поселится сожаление. Я жду, когда мое тело содрогнется, как это было, когда я впервые рассказала Джеймсу о Джулиане, когда меня затошнило, а затем быстро вырвало. Он был мил по этому поводу, откидывал мои волосы назад и успокаивал меня, как мог, но это не помогло. Я ненавидела его слова утешения — он на самом деле не понимал. С того дня я больше не поднимала с ним эту тему.

Но с Отисом ничего подобного не происходит. Мое тело, когда-то испытавшее беспокойство, погружается в тихий покой. Уткнувшись лицом ему в грудь, я чувствую себя в безопасности рядом с ним, странно насколько ближе я хочу стать. Не физически, мы с Отисом сделали практически все, что было под солнцем, чтобы быть ближе друг к другу физически, достигнув пределов, которые не должны быть возможными, но эмоционально.

— Могу я… Могу я тебе кое-что сказать? — я набираюсь смелости, чтобы погрузиться в более глубокие воды, даже если мой разум говорит мне сбавить обороты. Я жажду близости, которую нельзя насытить сексом, и у меня никогда не получалось себя лишать.

— Что случилось, лютик?

Глубокий вдох. Ты хочешь быть ближе, так будь ближе. Сделай шаг, чтобы он пробежал милю.

— Это то, о чем я на самом деле никогда никому не рассказывала.

Он сглатывает.

— И ты хочешь сказать это мне? — я киваю, и он задерживает дыхание, прежде чем выдыхает. — Хорошо.

Я закрываю глаза и набираюсь храбрости, чтобы снова затронуть эту тему.

— Я скучаю по Джулиану.

— Ты никогда никому этого не говорила? — в его тоне нет осуждения. Просто любопытство.

Я качаю головой.

— Почему нет?

— Потому что, произнося подобные вещи вслух, им становится немного больнее, понимаешь? — это правда, по крайней мере, для меня. Вот как это всегда ощущалось. Произнося это вслух, я чувствую, как частички меня самой сгорают в огне. Ситуация кажется слишком реальной. Если я оставлю Джулиана при себе, по крайней мере, бывают моменты, когда я могу притвориться, что сошла с ума и что мне все это померещилось. Даже если это всего на мгновение, я могу усомниться в себе ровно настолько, чтобы все это исчезло.

— Да. Я понимаю это, — шепчет он. — Я тоже мало говорю о своем отце. Я могу говорить о хороших временах. Но я никогда, я не… я игнорирую все плохие вещи и стираю их из своей головы.

Я не прошу его объяснить, потому что я это понимаю. У Джулиана были свои недостатки, но, кроме его пристрастия к наркотикам и утешения, которое это приносило ему, я не могу вспомнить ни одного недостатка, и я не могу вызвать в воображении то отвращение, которое я испытывала по поводу его пристрастия. Это родство заставляет меня сочувствовать Отису.

— Теперь, я, чувствую, что должен тебе кое-что сказать, — говорит он с нервным выдохом. Но мне это и не нужно. На самом деле, я не хочу, чтобы он этого делал. То, что мы делаем, — это не обмен информацией, это проблеск привязанности.

— Ты не обязан. Я просто… — я хотела ему что-нибудь подарить. Что-то, что только он мог получить от меня. Что-то, за что можно держаться и знать, что есть часть меня, которая хочет его так же, как я думаю, он хочет меня.

— Я хочу, — он наклоняется, чмокает меня в губы и проводит большим пальцем по возвышенности моей щеки.

Так я чувствую себя такой драгоценной. Обнимать его — все равно, что обнимать лунный свет, его переливы тепла проникают в меня, наполняя спокойной интенсивностью, пока я не начинаю сиять так же ярко, как и он.

— Иногда мне кажется, что того, что я делаю, никогда не бывает достаточно. Никто… Никто на самом деле не говорит мне, что этого достаточно.