Поскольку я мелочная стерва, я ставлю напиток Куинна возле указанного окна. Он может выпить дерьмо или, в данном случае, черную глыбу горького льда и умереть.

На нас опускается минута молчания, пока мы готовим наши напитки так, как нам нравится. Мой телефон продолжает вибрировать, мой групповой чат с парнями отключается. Я переворачиваю экран телефона вниз, привычка, которая раньше бесконечно раздражала Отэм.

— Как будто ты пытаешься что-то скрыть, — с подозрением прокомментировала бы она, и я смотрю на нее, чтобы увидеть, на ее лице такое же выражение раздражения. Это не так.

— Итак, — говорит она, делая паузу на случай, если я намекну на заинтересованность в начале разговора, который она хочет завести. Я этого не делаю, и она хмурится. — Должны ли мы начать со светской беседы или сразу перейдем к делу?

— Было бы неплохо поболтать о пустяках, — бормочу я, согревая руку чашкой. Она обжигает, но я приветствую ожог.

Сначала я не обращаю внимания на то, что она говорит, вместо этого меня привлекают небольшие различия в ее внешности. Она все еще очень похожа на Отэм, которую я когда-то знал, но есть маленькие нюансы, которые делают ее незнакомкой. Она прибавила в весе с тех пор, как мы были вместе в последний раз, и ее угловатое лицо стало полнее. Усталые впадины под ее глазами исчезли. Даже ее волосы блестящие, сияющие, улучшились за время нашей разлуки.

К тому времени, как я заканчиваю свои наблюдения, она все еще продолжает болтать, предлагая чрезмерные подробности о своей жизни. Сначала это мило, но через некоторое время начинает раздражать. Она обычно делала это, когда мы были вместе — предлагала мне каждую деталь, каждый штрих к истории. Я сказал ей, что это было мило, но это было тогда, когда все, что она делала, оказывало на меня такой эффект.

Когда приходит моя очередь, я говорю коротко, просто и безлично. Я говорю ей, что со мной все в порядке, что сейчас мне лучше. Мое колено не доставляет мне слишком много хлопот, а когда это случается, я справляюсь. С моей мамой все в порядке, спасибо, что спросила, как и с Кэтти и Аськой — я намеренно называю их Катя и Моника, исправляя интимные прозвища, которые она свободно использует. И это все. Это все, что я говорю.

Отэм корчит гримасу, и я уверен, что это из-за моей краткости, но она не настаивает.

Она вздыхает.

— Теперь, когда с этим покончено, давай сразу перейдем к делу, хорошо?

— О чем это ты хотела поговорить?

— О расставании.

Я проглатываю резкий отказ, который подступает к моему горлу.

— Мы расстались где-то полгода назад, Отэм.

— Я знаю, — она теребит браслет-оберег на своем запястье, подарок своего отчима. Мне кажется неправильным, что я знаю предысторию каждого амулета, который свисает с ее запястья.

— И ты хочешь покончить с этим сейчас?

Она смотрит поверх моего плеча, отказываясь встречаться со мной взглядом.

— Да.

— Почему? — я дал ей шанс сказать то, что она хотела, когда сказал, что все кончено. Это было ее решение просто уйти от меня, не сказав ни слова. Неделю спустя она уехала на лето за границу, в Испанию. Учеба за границей напоминает мне о нашей последней ссоре, той, которая нас разлучила.

— Иди, Отэм. Просто иди к черту, если ты хочешь уйти. Перестань втягивать меня в это. Иисус. Ты думаешь, ты мне так сильно нужна? Ты, блять, издеваешься надо мной? Брось. Живи своей жизнью. Перестань вести себя так, будто я держу тебя здесь. На самом деле, что ты думаешь о расставании? Таким образом, тебе не нужно быть «больной от беспокойства», и я наконец-то смогу насладиться моментом гребаного покоя без того, чтобы ты все это гребаное время придиралась ко мне

.

— Потому что теперь я готова, — она говорит убежденно. Если бы мы все еще были Отти и Оутти, я бы сказал ей, как я горжусь тем, что она проявила инициативу. — И потому что я больше не боюсь того, какую гадость ты можешь мне сказать.

Я отстой. Я понял. Даже если я работал над тем, чтобы стереть эту часть своей жизни, остатки того, кто я есть, был, всегда будут существовать во мне и в ней, независимо от того, как сильно я пытаюсь доказать обратное.

И вот почему я отчасти ненавижу ее. Я знаю, что у меня нет на это права. Она была рядом со мной в мои худшие времена, когда боль, которую я чувствовал в колене, была незначительной по сравнению с агонией неизвестности. Никто не мог сказать, смогу ли я снова играть в футбол в тот момент, и я едва держался за свое здравомыслие. Футбол был моим миром, он должен был стать моим билетом в хорошую жизнь, чтобы я мог заботиться о маме, Кате и Монике. И попытка примириться с тем фактом, что это, возможно, больше не вариант, убила меня изнутри. Вся тяжелая работа, которую я затратил, все часы сна, которые я потерял, все боли в мышцах, которые я вытерпел, были бы напрасны.

В те мрачные моменты она была рядом, всегда говорила так доброжелательно, так ободряюще, пытаясь исправить ущерб, нанесенный моим потоком пессимистичных мыслей.

Но это было не то, чего я хотел, то, в чем я нуждался в то время. Я ненавидел, что, когда я срывался и выбрасывал ужин, который она мне приготовила, потому что мне не нравилось, как она готовила стейки, она спокойно убирала посуду, как будто я отполировал тарелку, и хвалил ее усилия. Или то, когда я пришел домой с физиотерапии и мне понадобилась помощь в принятии душа, она была там, предлагая вымыть мне голову шампунем и тело, как будто я не жаловался на то, что она уже должна была приготовить ванну, когда я написал ей, что еду домой.

Ничто из того, что она делала, не было правильным, и этого было недостаточно. Вспоминая все, что она сделала для меня, ее терпение, ее доброту, ее готовность просто быть рядом, я могу признать, что меня расстраивали не ее недостатки. Это была моя боль, проявляющаяся таким образом, которую я не мог контролировать, таким образом, которую я не хотел контролировать.

Оглядываясь назад, я съеживаюсь от того, как она попала под перекрестный огонь моей боли и увидела все уродливое во мне. В тот момент времени она была человеком, которым я дорожил больше всего, и все же я обращался с ней так, как будто она была моей служанкой, никем.

И я ненавижу это. Я ненавижу то, что не могу вернуться в прошлое и изменить то, как развалились наши отношения. Я подсознательно осознаю, что это не то, что я должен ненавидеть в этой ситуации, как будто мое обращение с ней не оправдывает все плохое, что, по ее мнению, она знает обо мне. Просто я ненавижу, что она ходит вокруг каждый день, осознавая, каким ужасным я могу быть. Я бы предпочел, чтобы у всего мира были необоснованные мнения о том, какой я осел, чем это.

— Итак, почему? — спрашивает она. Вопрос расплывчатый, но в то же время конкретный. Несмотря на то, какой робкой и тихой может показаться Отэм, она сильная. Я часто говорил ей, что, когда я извинялся после того, как был особенно груб, боль в моем колене была такой сильной, что я не мог не переложить боль на кого-то другого. Я бы сказал ей, что она сильная, красивая и добрая. Я часто говорил ей, что она была настолько близка к тому, чтобы быть ангелом на Земле, насколько это возможно.

Я не заслуживал ее. Я ей тоже это сказал. Не то чтобы я поверил в это в тот момент, скорее, сказал это, потому что хотел, чтобы она простила меня, но, оглядываясь назад, это оказалось правдой.

Она ждет, когда я что-нибудь скажу, отказываясь взваливать на себя бремя моей очереди на этот раз.

Я прочищаю горло, стискиваю челюсти и вздыхаю, признавая поражение. Я смотрю на нее, и передо мной — цунами гнева, который она никогда не выпускала на волю, но дремала из жалости к моему состоянию. Я обдумываю свой ответ, жонглируя своими вариантами. Я могу либо быть упрямым и молчать, пока она не взорвется, либо я могу сказать ей то, что она заслуживает услышать, то, ради чего она пришла сюда, то, что я должен был сказать давным-давно.

— Мне жаль, Отэм.

Она не отвечает, и у меня возникает искушение встать и покончить с этим. Но я этого не делаю.