Свою речь он изменял в зависимости от того, где находился и с какими слушателями имел дело. Я могу повторить и теперь слово в слово все его речи – они накрепко засели у меня в памяти. Удивительно, что какая-нибудь чепуха, какая-нибудь глупость легко запечатлеваются в мозгу, между тем как прекрасные и полезные предметы так трудно удержать в памяти.

От этого дня у меня остались воспоминания только о первой половине наших представлений. От сигары у меня кружилась голова, сердце билось как сумасшедшее, и я был почти без сознания. Я совсем одурел, когда вернулся, наконец, в балаган. По своей роли я должен был открывать клетку в тот момент, когда входит Дьелетта. И я видел точно в тумане, как она подошла ко мне. В одной руке она держала хлыст, другой посылала публике воздушные поцелуи. В клетках гиены медленно, слегка прихрамывая, шли по кругу. Лев, положив голову на лапы, казалось, спал.

– Открой клетку, раб, – сказала мне Дьелетта.

Она вошла внутрь – лев не шелохнулся. Тогда она своими маленькими ручками взяла его за уши и потянула изо всех сил, стараясь поднять его голову, но он лежал по-прежнему спокойно. Тогда она стегнула его кнутом по плечу. Лев, точно ужаленный, вскочил на задние лапы, испустив страшный рык. Я почувствовал, как у меня затряслись ноги. К страху прибавилась еще и тошнота от сигары. Мне сделалось дурно: все закружилось вокруг меня, сердце замерло в груди, и я упал.

Лаполад никогда не упускал случая позабавить публику:

– Видите, – воскликнул он, – какой это страшный зверь! Его рев наводит ужас даже на детей тех стран, где водятся львы.

Мой обморок был для всех неожиданным, и публика, хотя, возможно, и почувствовала, что эта сцена не была подготовлена заранее, долго и горячо аплодировала, пока Кабриоль на руках выносил меня со сцены, чтобы бросить за балаганом, как мешок с тряпьем.

Все время до конца представления я пролежал там, чувствуя себя совершенно больным. Я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, но я слышал рев льва, вой гиен, восторженные крики публики.

Наконец публика начала расходиться, и через несколько минут кто-то взял меня за руку. То была Дьелетта, она принесла мне стакан воды.

– На, выпей, – говорила она, – это сахарная вода. Ах, какой ты глупенький. Ты испугался за меня, ну, это ничего. А ты добрый мальчик.

Это были первые слова, которые она сказала мне с тех пор, как я поступил в труппу. Эти признаки симпатии мне были очень приятны, и я почувствовал себя не таким одиноким. Филас и Буильи, если и сходились со мной, то только для того, чтобы устроить какую-нибудь злую шутку, и я был рад дружескому расположению Дьелетты.

На другой день я хотел поблагодарить ее, но она отвернулась, не сказав мне ни слова, не удостоив меня даже взглядом. Пришлось отказаться от мечты о дружбе с ней. Я теперь был еще более одинок, чем когда путешествовал по большой дороге. Это была последняя капля, переполнившая чашу моего терпения, и я решил, что с меня довольно такой жизни, где удары сыплются слишком частым дождем. Я посчитал, что уходом за лошадьми, чисткой клеток днем и представлением негра по вечерам я уже отработал полотняную блузу и панталоны, полученные от Лаполада взамен моего утраченного платья. Пора оставить цирк и продолжить путь в Гавр. Неужели я только затем оставил мать, чтобы участвовать в представлениях бродячего цирка? Если бы она видела меня сейчас! Если бы она знала истину!

Приближалась осень: ночи становились холодными, днем часто шли дожди. Скоро нельзя будет спать под открытым небом в чистом поле. Надо спешить, тем более что из Гибрай наш караван двинется в Луару. А это значит, что мы удалимся от Гавра.

Но теперь я не решался отправиться в путь без всяких запасов. Я начал собирать корочки хлеба, какие только мог сэкономить; в свободное время я смастерил себе башмаки из голенищ старых сапог. Наконец, все было готово, и я решил, что убегу в первую же ночь, когда наш караван двинется в путь.

Накануне назначенного дня я заканчивал свои башмаки, и тут ко мне неожиданно подошла Дьелетта.

– Ты хочешь бежать? – спросила она тихо.

Я сделал жест, чтобы ее остановить.

– Я уже неделю слежу за тобой, у тебя есть даже запас сухарей под ящиком из-под овса, для чего-нибудь же ты делал это. Не бойся, я тебя не выдам. Только возьми меня с собой, я тоже хочу убежать.

– Как, ты хочешь бросить отца? – сказал я таким тоном, что было понятно: уж я-то знаю, что́ значит бросить своих родителей.

– Мой отец! – воскликнула она. – Эти люди мне никто! Тс-сс! Нас могут услышать… Подожди меня за углом, я сейчас приду. Если ты добрый мальчик, ты мне поможешь, а я помогу тебе.

Я больше двух часов прогуливался взад и вперед, ожидая Дьелетту. Я уже начал думать, что она надо мной посмеялась. Наконец она пришла.

– Спрячемся в орешнике, – сказала она. – Не надо, чтобы нас видели вместе, – это наведет их на подозрение.

Я последовал за ней, и когда мы углубились в заросли орешника и ольхи так, что нас никто не мог видеть, она остановилась.

– Прежде всего, я должна тебе рассказать свою историю, и ты поймешь, почему я хочу бежать.

Хотя мы с Дьелеттой были одних лет, но она говорила со мной так, как обычно взрослые говорят с детьми, и я понять не мог, как это она, будучи такой самоуверенной, искала помощи у такого жалкого мальчишки, как я. Я чувствовал к ней симпатию, она знала мою тайну, и я сейчас же решил стать ее товарищем.

– Лаполад вовсе мне не отец, – начала она. – Я не знаю своего отца, он умер, когда я была еще в колыбели. У матери была мелочная лавочка на толкучке в Париже. Я не помню, как звали мою маму, я не помню название улицы, где мы жили. Я помню только, что моя мама была красива, с чудными длинными светлыми волосами, такими длинными, что мы с братом, когда играли в ее постели, могли прятаться в них, как в кустах. Она нас очень любила, целовала и баловала, и никогда не била. Брат мой был немного старше меня, его звали Эжен. По нашей улице проезжало много экипажей. По утрам на мостовой лежали большие кучи капусты, моркови и других овощей. Над одной дверью был золотой циферблат, над ним была укреплена большая черная рука, которая весь день двигалась то в одну, то в другую сторону. Я как-то рассказывала об этом одному паяцу в труппе Масон, который приехал тогда из Парижа, и он сказал, что это площадь Святого Евстафия, а черная рука обозначает телеграф.

Мать была постоянно занята и никогда не ходила с нами гулять, а водила нас няня. Как-то летом было очень жарко и пыльно, и меня повели на ярмарку за пряниками. Эта ярмарка стоит около заставы; ты, вероятно, слышал, как в цирке говорили о ней. Я не помню, почему со мной не было брата, – он остался дома.

Тогда я в первый раз увидела цирк. Меня так все занимало, мне хотелось побывать во всех балаганах, но у няни не было денег. У меня было всего четыре су, которые мне дали, чтобы я купила себе пряник. Из этих денег няня заплатила за вход, и мы вошли в «Кабинет чудес».

– А что это такое?

– Ах ты, глупыш, ты даже не знаешь что такое «Кабинет чудес»? Что же ты тогда знаешь?.. Это балаган, где показывают какие-нибудь редкости: громадную женщину, живого тюленя или двухголового человека.

Когда мы вошли, мы увидели в бассейне двух тюленей. Я не знаю, как случилось, что няня разговорилась там с одним из служителей аттракциона. Он долго рассматривал меня, говорил, что я прехорошенькая девочка. Он вышел вместе с нами из балагана, и мы пошли в какой-то кабачок, где оказались в темной комнате; кроме нас, там никого не было. Я устала, мне было жарко и, пока они пили вино, я уснула.

Когда я проснулась, была почти ночь, и няни рядом не было. Я спросила у того человека, где моя няня. Он ответил мне, что, если я хочу, он меня проводит к ней. Я пошла с ним. На тротуарах было много народу, балаганы были ярко освещены, играла музыка. Он взял меня за руку, и мы шли довольно быстро.

Вскоре мы оставили толпу позади и вышли на большую дорогу, по обеим сторонам которой росли деревья. Фонарей почти не было, и только кое-где в окнах домиков мелькали огоньки.