На другой день я рассказал ему всю свою историю.

– Какой недобрый у тебя дядя, – сказал он, когда я кончил свой рассказ. – Хочешь, пойдем в Доль? Ты мне его покажешь, а я нарисую карикатуры на него на стенах городских домов и подпишу: «Симон Кальбри морил голодом своего племянника». Через две недели ему придется покинуть город. Ты не хочешь? Ты предпочитаешь его совсем не видеть? Ты не мстительный малый, и это хорошо. Но в твоей истории кое-что мне не нравится. Ты хочешь быть моряком. Ну, хорошо, может быть, это твое призвание, не буду спорить, хотя, по-моему, – это скверное ремесло, где тебя ждет тяжелый труд и подстерегают многочисленные опасности. Тебя влекут к морю геройство и приключения. Если это твоя мечта, тут нет ничего дурного, ты делаешь то, что тебе нравится, хотя ты еще слишком молод, чтобы самому выбирать себе путь в жизни… Но, может быть, ты имеешь на это право, после того что тебе довелось пережить у дяди. Однако ты не принял во внимание отчаяние своей матери. Вот уже восемь дней, как дядя мог уведомить ее о твоем бегстве. Подумал ли ты, какое горе обрушилось на нее? Она, без сомнения, думает, что ты уже умер. Возьми-ка в моем саквояже письменные принадлежности и, пока я буду делать эскиз с этой мельницы, напиши матери все, что ты мне рассказал: и почему ты ушел от дяди, и все то, что произошло с тобой после твоего бегства. Напиши ей и о том, что случай свел тебя… ну, да, напиши, что счастливый случай свел тебя с художником Люсьеном Арделем, и он доведет тебя до Гавра и там поручит тебя своему другу, моряку, который возьмет тебя на корабль, и ты с ним совершишь свое первое плавание. Когда ты напишешь матери обо всем, ты увидишь, как легко станет на сердце.

Люсьен Ардель был прав. Я написал письмо матери, обливая его слезами, но, странное дело, по мере того как писал, я чувствовал облегчение своей совести.

Дни, проведенные с художником, были самыми лучшими днями во все время моего путешествия. Мы шли вперед без определенного маршрута. Иногда останавливались на целый день перед деревом, ландшафтом, скалой, и художник их рисовал. Иногда мы шли целый день, не останавливаясь. Я нес саквояж, который не был тяжел, устроив его за спиной, как солдатский ранец. Очень часто художник нес саквояж сам, чтобы дать мне отдохнуть. Моей обязанностью еще было заботиться по утрам о закупке провизии: хлеба, яиц, сваренных вкрутую, ветчины – и наполнять водой тыквенную бутылку, из которой мы пили в дороге. Завтракали мы на большой дороге, где-нибудь под деревом, потом художник работал. Вечером мы ужинали в трактире чем-нибудь горячим. Спали мы на сене, на чистых простынях, и всегда раздевались перед сном.

Он был удивлен, что я оказался не совсем неучем. Его даже поражали мои познания, которые я приобрел у де Бигореля. Я знал больше, чем он, названий деревьев, насекомых и трав. Мы почти никогда не молчали; он был живым и веселым человеком, и это привлекало и заражало меня.

Мы шли все вперед и вперед по случайным дорогам и вскоре пришли в окрестности Мартена. Это не было на пути к Гавру, но меня это мало беспокоило. Я был уверен, что мы туда придем, что я поступлю на какое-нибудь судно, которое отправится в Бразилию, и для меня теперь было безразлично, сколько я потрачу времени на дорогу.

Местность около Мартена была живописна, как почти везде в Нормандии: еловые леса, обрывы, скалы, крутые горы, темные узкие ущелья. Кругом было множество источников воды: ручьи, пенясь, бежали под деревьями или падали каскадами со скал. Зелень была свежа, как в начале лета. В пейзаже чувствовалась сила жизни, и это приводило в восторг и меня, и художника. На каждом шагу он находил сюжеты для своих этюдов и картин. Мы нигде не останавливались надолго, мы кружили около Мартена. Пока Люсьен Ардель рисовал, я ловил форелей или раков нам на ужин. Я был очень счастлив, но это продолжалось недолго: за благополучие приходится иногда расплачиваться.

В одно прекрасное утро, когда каждый из нас занимался своим делом, мы увидели идущего к нам жандарма. Издали он казался смешным и, наверное, попал в жандармы не за красивую наружность и гордую осанку.

Люсьен Ардель любил все смешное и указал мне на жандарма, большими штрихами набрасывая его голову на полях своего этюда.

Жандарм приближался. Заметив, что мы рассматриваем его, он поправил кепи на рыжих волосах, подтянул пояс с саблей и, замедляя шаги, принял гордую осанку.

Карандаш художника ловил все его движения, и в результате получилась пресмешная карикатура, глядя на которую, мы хохотали до слез.

Это не понравилось жандарму. Он подошел к нам.

– Виноват, – сказал он, – вы, кажется, меня хорошо рассмотрели, а теперь я хотел бы рассмотреть вас.

– Вам никто не мешает, – ответил художник, убирая рисунок в папку, – не стесняйтесь, пожалуйста: я вас рассматривал как художник, а когда вы, в свою очередь, посмотрите на нас, мы будем квиты.

– Вы прекрасно понимаете, что я спрашиваю ваш паспорт. Служба обязывает меня спросить у вас документы, поскольку мы встретились на большой дороге.

Не отвечая жандарму, Люсьен Ардель обратился ко мне:

– Ромен, возьми в саквояже паспорт – он лежит рядом с табаком – и покажи его господину жандарму.

– Из уважения к вашей должности, – обратился он к жандарму, – я бы хотел преподнести его вам на серебряном блюде, но во время путешествия не все можно сделать, что хочется, к тому же у Ромена нет перчаток. Но поскольку их нет и у вас, то мы с вами снова квиты.

Жандарм понял насмешку. Он покраснел, кусая губы, надвинул шапку и, чтобы скрыть смущение, начал читать:

– Мы… предписываем начальству городскому, сельскому и военному пропускать свободно проходить и останавливаться господину гм… гм… господину Арделю Люсь-ену, ху-ху-дож-нику… – тут он долго затруднялся прочитать, потом, набравшись храбрости, продолжал: – …художнику-пейзажисту. – Потом он пробормотал еще что-то и возвратил мне паспорт.

– Хорошо, – сказал он с важностью.

Он уже повернулся, чтобы уйти, спеша прекратить разговор, который стеснял его, как вдруг Люсьену Арделю пришла несчастная мысль остановить его.

– Виноват, господин жандарм, вы пропустили одну существенную деталь в моем паспорте, за которую я заплатил в свое время два франка.

– Что же это?

– А то, что вы должны мне покровительствовать и помогать.

– Ну, и что же?

– Да то, что я хотел бы знать, в качестве кого я имею право шататься по большим дорогам?

– А в качестве того, что у вас прописано в паспорте.

– Значит, в качестве художника-пейзажиста?

– Конечно, ведь это ваша профессия.

– Пожалуйста, не можете ли вы объяснить, что мне можно и чего нельзя при моей профессии?

– Что же вы хотите, чтобы я учил вас вашему ремеслу?

– Моему ремеслу? Нет, но я хотел бы, чтобы вы меня поняли: я для вас художник-пейзажист, ведь так?

– Да.

– Хорошо; в двух милях отсюда я встречаю вашего собрата, он у меня спрашивает паспорт. Могу же я что-нибудь сделать, что не позволяется человеку моей профессии, и он меня арестует.

– Что же вы хотите?

– Так вот, я бы хотел знать, что я могу делать и что мне запрещено.

Крупные капли пота катились по красному лицу бедного жандарма, он видел, что над ним смеются, и боялся сказать какую-нибудь глупость. Наконец он не выдержал и рассердился:

– Вы слишком далеко зашли в своих оскорблениях должностных лиц, вы не мальчик, чтобы не знать своих обязанностей. Для вас не ясно, что вам можно. Я вас задерживаю. Извольте следовать за мной. Идемте к мэру, вы с ним объяснитесь. А этот? – Он указал на меня. – О нем ничего не прописано в паспорте. Там узнают, кто он такой. Я требую, чтобы вы следовали за мной.

– Значит, вы меня задерживаете как художника-пейзажиста?

– Вы задержаны, потому что я вас задержал. Повинуйтесь, все равно я вас арестую.

– Ну, что же, идем. Если мэр похож на вас, для меня день не пропал даром. Идем, Ромен, возьми саквояж. Господин жандарм!