– Ты что крадешься? – Густой, сильный голос за спиной.

Оборачиваюсь: полная женщина, похожая на продавщицу. Отличие только в халате: безупречно чистый, сияющий белизной. Бейджик на нагрудном кармане раскрывает информацию: медицинская сестра Евгения Семеновна. Молча протягиваю ей документы и присаживаюсь, в ожидании распоряжений, на короткий диван у двери. Смотрю вперед и прямо.

Такого количества женщин в одном месте мне еще встречать не приходилось. А здесь – будто весь генофонд слабого пола: образцы разной комплекции (от худышек до тучных) и всех возрастов (от юных девиц до дряхлых старушек). Да и по цвету волос – все разновидности: крашеные – с чернеющим пробором – блондинки, светлоокие барышни с русыми косами, жгучие брюнетки с блестящими глазами, шатенки с легкомысленным взглядом – с поволокой и совсем седые, со склоненной головой и осторожной походкой. Представленное многообразие женского вида можно было бы принять за ярмарку невест, если бы не одно обстоятельство, отягчающее неуместную иронию: все они были пациентами кардиологической клиники.

Отделение № 5 представляло собой длинный коридор, по одну сторону которого – ряд дверей с нарисованными номерами палат, по другую – стеклянная, без проемов, стена. Все здесь говорило о необходимости ремонта: истертый линолеум, облупившаяся на стенах краска и кресты из лейкопластыря на окнах – на месте трещин. Усилия оживить интерьер были очевидны: на стенах – бумажные репродукции в узких рамках, в конце коридора – торшер с кисточками по краю абажура, а при входе – огромное панно с китайским сюжетом: две певчие птички на изогнутых ветках дерева. Под ним – большая напольная ваза из холодного металла. Украшала эту композицию клетка с двумя живыми попугаями.

– У них, что, тоже проблемы с сердцем? – Спросила я у Евгении Семеновны.

Она не ответила, видно мой вопрос был не оригинальным и порядком надоевшим. Зато разукрашенные пернатые на пару подали голос. Мне показалось, они крикнули:

– Вон! Вон!

И я отвернулась с презрением.

– Тебе в четвертую палату, – показывает медсестра на дверь. – Иди, знакомься с соседками.

Тамара – как аварийная машина спецслужб: громоздкая и шумная. Молчать она не умела – говорила громко и непрерывно, как включенное на всю катушку радио. А голос – как у охрипшего оперного певца: с переливами и подъемами. Поводов для разговора она не искала. Встала с кровати – сообщила, почистила зубы – поделилась, сходила на уколы – рассказала. На каждое действие – поток слов, и вместо «доброго утра» – шумное словоизвержение.

– Так, уже 6.15, пора вставать. Сейчас возьму зубную щетку, так… а где же моя щетка, а, забыла, я же ее обратно в футляр положила. Вот она, теперь – полотенце, мыло, тапочки надо надеть, халат, лучше другой принесу из дома, этот уже маловат, но, ничего, Вовке скажу, принесет сам, зачем я из-за халата домой поеду. Сегодня у меня много процедур. Ладно, пойду мыться. Потом проверю по списку, чтобы ничего не пропустить, а то прошлый раз ЭКГ не сделала, назначают все в одно время, поневоле забудешь. Ой, какое солнце сегодня яркое, наверное, тепло будет, надо окно открыть, а то с сердцем плохо будет. А вы все спите, спать сюда пришли, что – ли? Вставать надо, а я пошла, когда вернусь, постель заправлю.

Дверь за Тамарой закрывалась громко – хлопком.

После этой процедуры оповещения заснуть было невозможно. И мы все, как по команде спускали ноги с кровати в поисках тапочек. Пятиминутная тишина без Тамары – настоящее блаженство – как пауза в семейном скандале. Только одной было комфортно рядом с Тамарой – Елизавете.

Они были одного возраста – за 60, но выглядели по-разному, как Дон Кихот и Санчо Пансо – только наоборот: массивное тело Тамары против сухопарой Елизаветы. Это «против» чувствовалось во всем.

– Лизка, ты опять… – Иначе Тамара ее не называла: небрежно и снисходительно, как нерасторопного слугу.

– Совсем, старая, рехнулась, ну-ка, давай мне хлеб!

– Лизка, принеси мне воды и не толкай мою кровать!

– Ты чо, дура? Молчи, лучше!

Елизавета на «Лизку» откликалась безо всякого чувства обиды: скоро и послушно. Тамаре ни в чем не перечила, слушалась, как подданная царствующую особу и с готовностью выполняла все поручения. Только иногда робко шептала:

– Ну, что тебе все не так?

Готовность подчиняться она выражала всеми средствами: тихим голосом, опущенными вниз глазами и закрытой – подбородок на грудь, руки – на коленях – позой. Когда Тамара была не в духе, Елизавета садилась на кровать, опиралась руками о ее края и болтала ногами – как провинившаяся школьница в ожидании наказания.

Внешне она действительно напоминала школьницу. Ростом маленькая, на голове – хвост из обесцвеченных волос, собранный заколкой со стразами. Такая прическа, в сочетании с высохшей, как печеный картофель, кожей, не скрывала ее возраст, а подчеркивала. Но Елизавета об этом, похоже, не думала: без смущения и скидки на обстоятельства без меры пользовалась косметикой – красила черным брови, густо пудрилась и покрывала толстым слоем красной помады губы. В украшениях она себе тоже не отказывала: золотые кольца – через палец, две цепочки на шее, цепляющиеся за неровности гусиной кожи, и три браслета на запястьях. От этого изобилия благородного метала она выглядела нелепо – как стареющая королева, примеряющая драгоценности своих фрейлин.

Молчание и покорность Елизаветы – как занавес, скрывающий в глубине сцены главное действие. В ней так остро чувствовалась злость – по всегда суженным зрачкам и сомкнутым губам, что рядом с ней всегда появлялось предчувствие беды. Ощущение – вот-вот грянет гром. И не случайно: Елизавета была полна агрессией. Она просыпалась в ней внезапно, была нелепой и беспричинной, возникала по пустякам, но выплескивалась быстро, как остатки горячего чая.

Как и на этот раз. За обедом, во время разговора о близких, женщина с грустными глазами говорит:

– Мне все равно, родная она мне внучка или нет. Я ее воспитала с двух лет и очень люблю. Елизавета вдруг резко отпрянула, соскочила со стула и взмахнула руками, как испуганная курица – крыльями.

– Что ты несешь? У меня тоже такая есть, у невестки от первого брака: ни мне, ни сыну не родная. Да какая она мне внучка! Хренучка! Не успеешь обернуться, как квартиру оттяпает. Того и гляди, на улице останусь.

Елизавета дернула стул с железными ножками за спинку и заелозила его по полу. На звук скрежета лицо женщины сморщилось, а в глазах появилась тревога.

– А ты чо, из своей квартиры кладбище хочешь сделать? – Осекала ее Тамара.

– Кладбище – не кладбище, а все мое. И никому не отдам!

Елизавета вернулась на место, съежилась, навалилась грудью на стол, будто обороняясь, и опустила голову. Подрагивающие пальцы и суженные глаза выдавали: гнев не угас и рвался наружу. Не хватало только какого-нибудь повода. Подала его, как главное блюдо к столу, я: нахмурилась, разглядывая мутную жидкость в стакане – кисель, как следовало из меню.

– Что, компот не нравится? Пей, давай, не выделывайся! – Расправила плечи Елизавета.

– Компот? – Переспросила я.

– А дома что для себя лучше делаешь? – Она сузила глаза и нахмурила лоб, от чего стала походить на разозленную комнатную собачку. – Не нравится, не ешь. Что тебе тут деликатесы должны подавать? Ишь, нос воротит.

Я замерла со стаканом в руках. Мне показалось: реакция не соответствовала обстоятельствам.

– Ты чего, Лизка? Она что, дома себе эту муть будет варить? Ты чего разошлась-то? – Взяла на себя роль судьи Тамара.

Елизавета заерзала на стуле, потом посмотрела по сторонам и сникла:

– Да я ничего, так. Чо она… И сказать ничего нельзя.

Потом медленно встала, разжала ладони с горстью таблеток и выбросила их в бак с пищевыми отходами.

Говорили они с Тамарой без умолку и на разные темы. Где лучше покупать бананы, на каком виде транспорта доехать до клиники, как лучше стирать белые носки, что приготовить для непрошенных гостей, какие таблетки пить, а какие – выбрасывать. Их интересовало многое: с кем спит соседка по коммунальной квартире, почему повышают цены на продукты, как изменится климат, чем закончился сериал, какие будут проценты по вкладам, где начались распродажи, куда поехать отдыхать с мужем и без него… Словесный поток накрывал, как оползень, укрыться от него не было никакой возможности, а просьба сделать паузу воспринималась как сигнал к наступлению.