© Е. Перминова, 2013

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2013

Сначала я над ним насмехалась:

– В век высоких технологий отправлять бумажные письма может только безнадежно отсталый от жизни человек.

Он косил на меня глазами, сжимал губы, пряча улыбку, и невозмутимо говорил: «да». По интонации не поймешь: то ли вопрос, то ли утверждение.

– Да! Да! Да! – Злилась я.

Он склонял, как прилежный ученик голову набок. Облизывал, как варенье с блюдца, изнанку почтовой марки. Смахивал со стола воображаемую пыль. Клал на стол конверт, и, растопырив пальцы, обеими руками спрессовывал дутое письмо до плоского. Потом осторожно, своим каллиграфическим почерком – буквы – равные звенья цепочки – выводил адрес. Я присутствовала при этом таинстве нелегально: подходила сзади и украдкой заглядывала через плечо. Так и думала. Опять главному режиссеру провинциального драматического театра. А этот раз в город Владимир.

– А не лучше ли ему позвонить? – Выдавала я себя.

Он нехотя обрывал недописанное слово и переводил взгляд на меня.

– Я не могу разговаривать с человеком, если не вижу его глаз.

– А через письмо ты что, глаза видишь? – Радовалась я его оплошности. – По телефону хоть голос живой, а тут…

– Я тебе уже объяснял, – обрывал он меня. – Бумажные письма, в отличие от электронных, хранят чувства, запахи, настроение и намечают отношения. А с чем можно сравнить радость, когда получаешь долгожданное письмо в конверте?

– Странный ты, какой-то, – отступила я и больше к этой теме не возвращалась.

В общем-то жаловаться мне на него было грех. Странный – это не такой, как все. Оригинал. Этим он меня и привлек.

В тот день Дом творческих союзов – единственное приличное заведение на весь шахтерский город – гудел от разноголосья, как железнодорожная платформа. Узкие двери делили толпу на пары и с жалобным стоном пропускали вперед. Афиша, приклеенная скотчем на грязное окно, извещала: сегодня состоится церемония награждения «Человек года». Лично я на это звание не претендовала. Мое присутствие было продолжением должностных обязанностей фотографа. Под стать тому был мой снисходительный взгляд и унылое настроение. Фиксировать чужую славу, не обретя своей – занятие не из приятных. Уговорила себя легко: сначала я для них, потом они для меня. Сделала непроницаемый взгляд и вошла в зал. Оглянулась, вжимаясь в вязкую богемную атмосферу. Билетерши суетились с приставными стульями. На сцене хрипели старые микрофоны. Все кресла заполнены телами разных весовых категорий. Ткнулась спиной о стену и вынула из чехла камеру.

– Садитесь, пожалуйста, – услышала я мягкий голос где-то на уровне своего живота.

Я не шевельнулась.

– Я вам, садитесь, – дернули меня за рукав.

Это был колоритный брюнет, с темными, как ночь, глазами. Сразу отметила изъян – заметно искривленный нос. Но черная, с редкой проседью борода и аккуратно подстриженные усы гасили неприятное впечатление. Тонкие черты лица удачно играли на образ потомственного аристократа. Освободил место и вытянулся передо мной. Прямая спина, чуть вскинутая вверх голова, взгляд под потолок. Позиция человека, знающего себе цену.

– Вот уж не думала, что здесь можно встретить вежливого мужчину, – проворчала я. И с шумом заняла предложенное место.

– Я согласен, – обрадовался он выбранной теме разговора. – Здесь на весь город интеллигенции – как две капли на ведро воды.

Я посмотрела уже с интересом. Скрестив на груди руки, он стоял у моего кресла, едва заметно покачиваясь с пятки на носок. Как телохранитель. Во время процедуры награждения он напряженно, как загипнотизированный, смотрел на сцену.

Когда ведущая вечера с присвистом выдохнула про номинацию театральное искусство, он опустил руки и вытянул вперед голову. После слов «главный режиссер театра» сорвался с места, как стартовал с дистанции. На сцене был сама сдержанность. Низко поклонился, взял приз и скрылся за кулисами.

Увидела его во время фуршета. Разновозрастные женщины требовательно протягивали блокноты и авторучки. Снимать его на фоне этих фурий было бессмысленно. Сделала отчаянный жест рукой, красноречиво показывая на камеру. Он торопливо всучил авторучку одной из поклонниц и вырвался из окружения.

– Извините, я не представился. Как ваше имя?

– Ваше уже знаю, Максим Новак, главный режиссер тетра «Зеркало», Человек прошлого года. А мое для вас не имеет значение. Ничем еще не прославила.

Он решительно взял меня под руку и вывел из толпы. Потянул вглубь коридора. Прислонил, как куклу к стене, оперся руками на уровне моих плеч и приблизил свое лицо. Я оказалась зажатой, как в тисках. На мое слабое возмущение осторожно погладил меня по руке. Посмотрел – как пригвоздил к стене.

– Я вас найду, – сказал и нехотя сделал шаг назад.

Свободное пространство без него колыхнулось его тенью. Как легкий ветер тронул ровную гладь холодной воды. По телу пробежала слабая дрожь. Пришлось делать усилие, чтобы оттолкнуться от стены. Голова тянулась в его сторону. Про снимок вспомнила только на улице. Когда увидела, как фонари воспроизводят себя на мокром от дождя асфальте.

В тот же вечер собрала о нем всю информацию. Несколько лет назад, когда еще училась в университете и не знала о существовании города Шахтерска, он был здесь главным режиссером драмтеатра. Но не сошелся по идейным соображениям с главой города и уехал в Волгоград. Там разошелся во взглядах на театральное искусство с губернатором и уехал в Новосибирск. После решил не искать единомышленников среди мэров и губернаторов и стал разовым режиссером. Ездил по стране, ставил спектакли в разных театрах и уезжал в другой город. География творчества без указания населенного пункта – от премьеры до премьеры. В прошлом году приехал с авангардной постановкой в Шахтерск. Местная публика была в восторге. За кулисами городские власти сокрушались о потерянном таланте. И предложили свои подмостки для его творчества еще на раз. Через десять дней премьера его спектакля. Потом он уедет в другой город. Какой – никто не знает.

Позвонил на следующий день. Безо всякого вступления и перехода с «вы» на «ты»:

– Ты умеешь жарить картошку с хрустящими корочками?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Я в гостинице остановился, домашней еды хочется. Жду.

И положил трубку.

Хрустящие корочки не получились. Получился один подгорелый, спаянный из отдельных долек, картофельный блин. Потому что развести наши взгляды, устремленные друг на друга, было невозможно.

Он говорил, что театр элитарен, как опера и балет. Многие обходятся без него, для других потребность остается. Только театр должен постоянно меняться, соответствовать времени. И еще – человеческая душа – инструмент тонкий. Нельзя совершать над ней насилие. И если его спектакли понимают не все, то он не расстраивается. Значит, это не его зритель. Он не хочет никого переубеждать. Просто высказывает свою точку зрения. Выбирая репертуар, он ориентируется на себя, а не на зрителя. Делает то, что ему близко. А это – натуральная правда при всей ее метафоричности. Не любит патетики и сантиментов. Тем для искусства не много. Но есть вечные – любовь, предательство, идеалы юности. Финансовые проблемы его раздражают, потому что они не способствуют творческой активности. Смысл жизни он определил просто – стремление к счастью. А счастье – это ощущение удовлетворения. У каждого свои критерии, у него – не материальные. Из пороков называет трусость и предательство. Но может простить все. Прощает не он. Прощает Бог. Он верит в высший разум. В книгу жизни. А насколько мир справедлив, он не берется об этом судить. Мир создал Бог. И люди должны воспринимать его как данность. У человека должно быть ограниченное понятие. Не все можно понять. А он, Максим Новак, любит жизнь. Любит жить. Ему интересно жить. Он никогда не ругает этот мир. Он оптимист. Живет не богато, но не скучно.