Тем лучше, друг. Печалью беспричинной

             я был увит.

                                     Простите простака,

             но этот луч на смуглой шуйце вашей

             не камень ли волшебный?

                                                                   Да, – опал.

             В стране, где я под опахалом спал,

             он был мне дан царевною, и краше

             царевны – нет.

                                            Позвольте, отчего ж

             смеетесь вы – так тонко и безмолвно?

             Или мое невежество…

                                                            Да полно!

             Смешит меня таинственная ложь

             моих же чувств: душа как бы объята

             поверием, что это все когда‐то

             уж было раз: вопрос внезапный ваш

             и мой ответ; мерцанье медных чаш

             на полке той; худые ваши плечи

             и лоск на лбу высоком, за окном —

             зеркальный мрак; мечтательные свечи

             и крест теней на столике резном;

             блестящие дубовые листочки

             на ручках кресла выпуклых, и точки

             огнистые, дрожащие в глазах,

             знакомых мне…

                                             Пустое… Лучше мне бы

             порассказали вы: в каких морях

             маячили, ночное меря небо?

             Что видели? Где сердце и следы

             упорных ног оставили, давно ли

             скитаетесь?

                                      Да что ж, по Божьей воле,

             семнадцать лет… Эй, друг, дай мне воды,

             во мне горит твое сухое тесто.

             Воды? Воды? Вот чудо‐то… Сейчас.

             Семнадцать лет! Успела бы невеста

             за это время вырасти для вас

             на родине… Но, верно, вы женаты?

             Нет. Я оставил в Старфильде родном

             лишь мать, отца и братьев двух…

                                                                                  Вином

             вы лучше бы запили…

                                                          Шут пузатый!

             Куда ж ты прешь? Куда ж ты ставишь, пес?

             Не я просил, – а дурень мне принес!

             Ведь я не роза и не рыба… Что же

             ты смотришь так?

                                                   Но ваши голоса

             так жутко, так причудливо похожи!

             Похожи?..

                                      Да: как морось и роса,

             заря и зарево, слепая злоба

             и слепота любви; и хриплы оба:

             один – от бочек выпитых, другой —

             простите мне, о гость мой дорогой, —

             от тайной грусти позднего возврата…

             Как звать тебя?

                                             Мне, право, странно…

                                                                                           Нет,

             ответь!..

                                Извольте: Эрик Фаэрнэт.

             Ты, Эрик, ты? Не помнишь, что ли, брата?

             Робéрта?

                                Господи, не может быть!..

             Не может быть? Пустое восклицанье!..

             О милый брат, меня воспоминанье

             застывшее заставило забыть,

             что должен был твой облик измениться…

             Скорей скажи мне: все ли живы?

                                                                                 Все…

             Благодарю вас, дни и ночи!.. Мнится,

             уж вижу я – на светлой полосе

             родной зари – чернеющую крышу

             родного дома; мнится мне, уж слышу

             незабываемый сладчайший скрип

             поспешно открываемой калитки…

             Брат, милый брат, все так же ль листья лип

             лепечут упоительно? Улитки

             все так же ль после золотых дождей

             на их стволах вытягивают рожки?

             Рыжеют ли коровы средь полей?

             Выходят ли на мокрые дорожки

             танцующие зайчики? Скажи,

             все так же ли в зеленой полумгле

             скользит река? И маленькие маки

             алеют ли в тумане теплой ржи?

             А главное: как вам жилось, живется?

             Здорова ль мать и весел ли отец?

             Как брат Давид, кудрявый наш мудрец?

             Все так же ль он за тучи молча рвется,

             в огромные уткнувшись чертежи?

             И кто ты сам? Что делаешь, скажи?

             Я признаюсь: мне вид твой непонятен;

             в глазах – тоска, и сколько дыр и пятен

             на этих кожаных одеждах… Что ж,

             рассказывай!