Ты хочешь? Пес пурпурный,

             скажи – кто я?

                                          Вы – честный…

                                                                           Лжешь…

             Вы – честный, но мятежный…

                                                                          Лжешь…

                                                                                             Вы – бурный,

             но добрый…

                                        Лжешь!

                                                         Вы – князь лесной, чей герб —

             кистень, а эпитафия – веревка!

             Вот это так! Ты, брат, слыхал? Что, ловко?

             Не шутку ли ты шутишь?..

                                                                  Нет. В ущерб

             твоей мечте – коль ты мечтал увидеть

             все качества подлунные во мне, —

             разбойник я, живущий в глубине

             глухих лесов… Как стал я ненавидеть

             сиянье дня, как звезды разлюбил,

             как в лес ушел, как в первый раз убил —

             рассказывать мне скучно… Я заметил —

             зло любит каяться, а добродетель —

             румяниться; но мне охоты нет

             за нею волочиться… Доблесть – бред,

             день – белый червь, жизнь – ужас бесконечный

             очнувшегося трупа в гробовом

             жилище…

                                      Словно в зеркале кривом

             я узнаю того, чей смех беспечный

             так радовал, бывало, нашу мать…

             Убийца я!

                                   Молчи же…

                                                              …Бесшабашный

             убийца!

                                О, молчи! Мне сладко, страшно

             над бездною склоняться и внимать

             твоим глазам, беспомощно кричащим

             на ломаном и темном языке

             о царстве потонувшем, о тоске

             изгнанья…

                                    Брат! По черным, чутким чащам —

             живуч, как волк, и призрачен, как рок, —

             крадусь, таюсь, взвинтив тугой курок:

             убийца я!

                                 Мне помнится: в далеком

             краю, на берегу реки с истоком

             неведомым, однажды, в золотой

             и синий день, сидел я под густой

             лоснящейся листвою, и кричали,

             исполнены видений и печали,

             лазоревые птицы, и змея

             блестящая спала на теплом камне;

             загрезил я, – как вдруг издалека мне

             послышалось пять шорохов и я

             увидел вдруг между листов узорных

             пять белоглазых, красногубых, черных

             голов… Я встал – и вмиг был окружен…

             Мушкет мой был, увы, не заряжен,

             а слов моих они не понимали;

             но, сняв с меня одежды, дикари

             приметили вот это… посмотри…

             головки две на выпуклой эмали —

             ты и Давид: тебе здесь восемь лет,

             Давиду – шесть; я этот амулет —

             дар матери – всегда ношу на теле;

             и тут меня он спас на самом деле:

             поверишь ли, что эти дикари

             метнулись прочь, как тени от зари,

             ослеплены смиренным талисманом!

             О, говори! Во мне светлеет кровь…

             Не правда ль, мир – любовь, одна любовь, —

             румяных уст привет устам румяным?

             Иль мыслишь ты, что жизнь – больного сон?

             Что человек, должник природы темной,

             отплачивать ей плачем обречен?

             Что зримая вселенная – огромный,

             холодный монастырь, и в нем земля —

             черница средь черниц золотоглазых —

             смиренно смерти ждет, чуть шевеля

             губами? Нет! В живых твоих рассказах

             не может быть печали; уловлю

             в их кружеве улыбку… Брат! Давно я

             злодействую, но и давно скорблю!

             Моя душа – клубок лучей и гноя,

             смесь жабы с лебедем… Моя душа —

             молитва девушки и бред пирата;

             звезда в лазури царственной и вша

             на смятом ложе нищего разврата!

             Как женщина брюхатая, хочу,

             хочу я Бога… Бога… слышишь, – Бога!

             Ответь же мне, – ты странствовал так много! —

             ответь же мне – убийце, палачу

             своей души, замученной безгласно, —

             встречал ли ты Его? Ты видел взор

             персидских звезд; ты видел, странник страстный,

             сияющие груди снежных гор,

             поднявшие к младенческой Авроре

             рубины острые; ты видел море, —

             когда луна голодная зовет

             его, дрожит, с него так жадно рвет

             атласные живые покрывала

             и все сорвать не может…

                                                                 И ласкал

             мороз тебя в краю алмазных скал,

             и вьюга в исступленьи распевала…

             А то вставал могучий южный лес,

             как сладострастие, глубоко-знойный;

             ты в нем плутал, любовник беспокойный,

             распутал волоса его; залез,

             трепещущий, под радужные фижмы

             природы девственной… Счастливый брат!

             Ты видел все и все привез назад,

             что видел ты! Так слушай: дай мне, выжми

             весь этот мир, как сочно-яркий плод,

             сюда, сюда, в мою пустую чашу:

             сольются в ней огонь его и лед;

             отпраздную ночную встречу нашу;

             добро со злом, уродство с красотой,

             как влагу сказочную, выпью!..