Спасибо, друг мой… Жил я тихо, просто,

             а вот не вынес страха бытия…

             Спасаюсь я в неведомую область.

             Давай же мне; скорей…

                                                             Эдмонд, послушай, —

             быть может, есть какая‐нибудь тайна,

             которую желал бы ты до смерти…

             Я тороплюсь… Не мучь меня…

                                                                           Так пей же!

             Прощай. Потом – плащом меня накроешь.

             Смерть… Это – смерть. Вот это – смерть…

                                                                                                    В тумане

             дрожит пятно румяное… Иначе

             быть не могло… О чем же я при жизни

             тревожился? Пятно теперь яснее.

             Ах! Это ведь пылающий провал

             камина… Да, – и отблески летают.

             А там в углу – в громадном смутном кресле —

             кто там сидит, чуть тронутый мерцаньем?

             Тяжелый очерк выпуклого лба;

             торчащая щетина брови; узел

             змеиных жил на каменном виске…

             Да полно! Узнаю! Ведь это…

                                                                       Эхо

             твоих предсмертных мыслей…

                                                                    Гонвил, Гонвил, —

             но как же так? Как можешь ты быть здесь, —

             со мною, в смерти? Как же так?..

                                                                               Мой образ

             продлен твоею памятью за грань

             земного. Вот и все.

                                                      …Но как же, Гонвил:

             вот комната… Все знаю в ней… Вон – череп

             на фолианте; вон – змея в спирту,

             вон – скарабеи в ящике стеклянном,

             вон – брызги звезд в окне, – а за окном, —

             чу! слышишь, – бьют над городом зубчатым

             далекие и близкие куранты;

             скликаются, – и падает на дно

             зеркальное червонец за червонцем…

             Знакомый звон… И сам я прежний, прежний, —

             порою только странные туманы

             проходят пред глазами… Но я вижу

             свои худые руки, плащ и сборки

             на нем, – и даже вот – дыру: в калитку

             я проходил, – плащом задел цветок

             чугунный на стебле решетки… Странно, —

             все то же, то же…

                                                   Мнимое стремленье,

             Эдмонд… Колеблющийся отзвук…

                                                                                    Так!

             Я начинаю понимать… Постой же,

             постой, я сам…

                                             …Жизнь – это всадник. Мчится.

             Привык он к быстроте свистящей. Вдруг

             дорога обрывается. Он с края

             проскакивает в пустоту. Ты слушай,

             внимательно ты слушай! Он – в пространстве,

             над пропастью, – но нет еще паденья,

             нет пропасти! Еще стремленье длится,

             несет его, обманывает; ноги

             еще в тугие давят стремена,

             глаза перед собою видят небо

             знакомое. – Хоть он один в пространстве,

             хоть срезан путь… Вот этот миг, – пойми,

             вот этот миг. Он следует за гранью

             конечною земного бытия:

             скакала жизнь, в лицо хлестала грива,

             дул ветер в душу – но дорога в бездну

             оборвалась, – и чем богаче жизнь,

             чем конь сильней —

                                                     – тем явственней, тем дольше

             свист в пустоте, свист и размах стремленья,

             не прерванного роковым обрывом, —

             да, понял я… Но – пропасть, как же пропасть?

             Паденье неизбежно. Ты внезапно

             почувствуешь под сердцем пустоту

             сосущую, и, завертевшись, рухнет

             твой мнимый мир. Успей же насладиться

             тем, что унес с собою за черту.

             Все, что знавал, что помнишь из земного, —

             вокруг тебя и движется земными

             законами, знакомыми тебе.

             Ведь ты слыхал, что раненый, очнувшись,

             оторванную руку ощущает

             и пальцами незримыми шевелит?

             Так мысль твоя еще живет, стремится, —

             хоть ты и мертв: лежишь, плащом покрытый;

             сюда вошли; толпятся и вздыхают;

             и мертвецу подвязывают челюсть…

             А может быть, и больший срок прошел —

             ведь ты теперь вне времени… Быть может,

             на кладбище твой Гонвил смотрит молча

             на плоский камень с именем твоим.

             Ты там, под ним, в земле живой и сочной;

             уста гниют, и лопаются мышцы,

             и в трещинах, в глубокой черной слизи

             шуршат, кишат белесые личинки…

             Не все ль равно? Твое воображенье,

             поддержанное памятью, привычкой,

             еще творит. Цени же этот миг,

             благодари стремительность разбега…