Вызвав ночью такси и сбежав прямо в пижаме к Любе и Андрею, Ирина для себя всё решила. Друзья приютили её и пообещали помочь забрать документы и вещи. Но расставание не входило в планы Влада: он караулил у парадной и больницы, звонил и писал, угрожая порвать паспорт Ирины, если она не вернётся домой. Люба предлагала обратиться в полицию, но Ирина боялась, что у него появятся новые проблемы. Когда Влад срывающимся голосом просил прощения и плакал, ей становилось жаль его, и она начинала сомневаться. Андрей помог ей устоять. Он не убеждал и не уговаривал, он лишь задавал вопросы, отвечая на которые, Ирина приходила к пониманию, что не любит Влада и не хочет возвращаться к нему.

И вот теперь, благодаря друзьям, она встречала пропитанную вечерней влагой перламутровую зарю на подъезде в родной город.

Серая пыль на дорогах, новые граффити на стенах, безвкусно аляповатые вывески и вместе с тем непривычно голубое распахнутое небо – таким предстал пред Ириной её родной город. Шумные проспекты и тихие сонливые дворы, укутанные в сладковато-нежную весеннюю пену, отзывались в её сердце щемящей радостной болью. Ирина была дома, и ей было хорошо тут. Стыдясь этой лёгкости, первое время она растравляла себя фантомной виной. Не отвечая на звонки, но читая сообщения Влада в «Розетке», она пыталась тосковать по нему. Ей казалось, что расставание нужно обязательно переживать и переживать тяжело, страдание это выходило искусственным и натужным.

С каждым днём ей становилось легче, словно она одолевала основные стадии тяжёлого заболевания. В голове её прояснилось, в теле проснулась деятельная сила, появился волчий аппетит. Это был здоровый голод по ощущениям и эмоциям. Ирина выбросила из квартиры хлам, перемыла все окна, двери, перестирала шторы. Ей хотелось поменять всё: мебель, люстры, обои, полы, но денег на это не было. Она устроилась медсестрой в отделение анестезиологии и реанимации и стала потихоньку откладывать на ремонт.

В конце мая Ирина привела в порядок могилы матери и бабушки: убрала накопившийся сор, освежила железную ограду. Идя в тот вечер по кладбищу, она скользила взглядом по памятникам. Она выхватывала фотографии, имена, даты и думала о том, какие переживания и стремления скрывались когда-то за ними. Она могла лишь фантазировать. Истинное знание находилось за границей, за которую невозможно было заглянуть. Это сродни тому скрытому внутреннему процессу, который нельзя выявить при осмотре, пальпации или аускультации2. Ирине не дано было постичь его, и она видела перед собой лишь беспомощную попытку человека сохранить тень ушедшей жизни со всеми её утраченными смыслами.

Все эти знаки были бессильны, время через поколения должно было стереть их, подобно тому, как смерть мозга обесценивает и безвозвратно стирает мысли, чувства, воспоминания. Сидя в автобусе, Ирина долго глядела на удаляющийся частокол кладбища. Мысль о величайшей ценности каждого живого мгновения завладела всем её существом. Это потрясение постепенно перешло в спокойную задумчивость и тихую радость открытия. Ирина призналась себе: она жива и счастлива без Влада. Она открыла настройки и отправила его в чёрный список.

Разрешив себе не притворяться и не обелять чёрное, Ирина стала наслаждаться каждой минутой своей осознанной свободы. Теперь она готовила, как хотела и то, что хотела, – никто не переучивал и не критиковал её, никто не запрещал ей покупать и есть те или иные продукты. Она делала уборку, когда считала нужным, не слушая нотаций, что она женщина, а значит, должна держать дом в чистоте. Ей ни перед кем не нужно было отчитываться за потраченные её же собственные деньги. Она одевалась в то, что ей нравилось и никто не говорил, что она выглядит, как мешок с картошкой. И вот удивление – Ирине нравилось её отражение.

Однажды после душа, проведя рукой по запотевшему зеркалу, она остановилась взглядом на собственном лице: худое и вытянутое, оно впервые показалось ей красивым и взрослым. Мелкие веснушки, которые она замазывала тональным кремом, чтобы нравиться Владу, вовсе не портили её. Глаза, похожие по цвету на матовые от пыли листья, оставались по-своему выразительными и даже яркими. Ирина коснулась губ и замерла – раньше она не замечала их особенную плавно очерченную черешневую припухлость.

Она никогда не считала себя красавицей, ещё в школе она привыкла числиться в ряду посредственных девочек. Но в то утро она впервые открыла собственную женственность и привлекательность. Она видела и чувствовала свою созревшую красоту, красоту молодой женщины. Все шутливые мелкие замечания Влада, касающиеся её внешности и фигуры, потеряли былую болезненную силу. Ирина знала: всё, что он говорил – всего лишь чужое мнение. Мнение, которое она может не разделять! Эта мысль была подобна глотку прохладной воды после изнурительной жажды. Какое это счастье – позволить себе не соглашаться с чужой правдой.

Ирина приспустила полотенце и, повернувшись боком к зеркалу, с сожалением оглядела волосы, они едва закрывали лопатки.

– Волосы не зубы, отрастут, – произнесла она слова из детства.

В младших классах Ирина подцепила вшей, и, чтобы вывести их, бабушка обкромсала её. Ирина долго плакала и на следующее утро умоляла разрешить ей не ходить в школу, пока косы не отрастут.

– Сдурела, что ли? – рассержено воскликнула бабушка. – Все уже выучатся, людьми станут, а ты всё дома сидеть будешь?

Глаза маленькой Иры потрясённо расширились: она представила бесконечно долгое течение лет, которое она проведёт уродиной. Все уже вырастут, женятся, а она всё так же будет ходить, как ощипанная курица. Тогда она не знала, что бабушка необдуманно преувеличила срок и что косы отрастут гораздо раньше. Ещё громче взвыв, она в отчаянии убежала в спальню к своему плюшевому крокодилу.

– Не реви, волосы не зубы – отрастут, – сурово заметила смягчившаяся бабушка. – Одевайся. После школы купим тебе заколки какие-нибудь.

Детский страх въелся в её бессознательное, и с тех пор Ирина берегла волосы. Чтобы угодить Владу, она срезала их и вместе с ними какую-то часть себя. Ощущение потерянности увеличилось в ней тогда многократно. Ирина неделю не могла смотреть на себя без истерики. Дотрагиваясь до непривычно коротких прядей, она впадала в отчаяние. «Это не я… Это не я…» – шептала она, содрогаясь от рыданий. Она хотела услышать от Влада, что для него она красивая с любыми волосами. Но он только подтверждал её ошибку и фыркал, дескать, сама виновата, думать надо было. Когда Ирина высказала ему свою обиду, он ответил: «Я всегда говорю людям правду. Почему я должен врать? Я не обязан соответствовать чьим-то ожиданиям». Потом он стал подшучивать над топорщившейся чёлкой, которую Ирина никак не могла уложить. Такой он видел свою поддержку.

Сейчас Ирина не столько жалела утраченной длины, сколько стыдилась причины. Она хотела стать кем-то другим ради чужого и равнодушного к ней человека. В одном он точно был прав: она была виновата, но перед самой собой. Ей не следовало насильно менять себя ради кого-то.

– Волосы не зубы… – задумчиво сказала она самой себе.

На стиральной машинке пиликнул телефон. Ирина вздрогнула, грудь и кончики пальцев пронзил неприятный холодок. Вспомнив, что заблокировала Влада, она плотнее укуталась в полотенце и без страха глянула на экран. Это было извещение о зачислении аванса. После завтрака Ирина отправилась за новыми босоножками. На цветущей «кошачьей» аллее она остановилась под ранетками и высыпала на одну из картонок остатки еды из контейнера. Едва Ирина отошла, картонку окружили бездомные кошки и коты, привыкшие к тому, что их подкармливают жильцы домов.

В торговом комплексе Ирина довольно быстро нашла подходящую обувь. Она не собиралась задерживаться в магазинах, но что-то заставило её заглянуть в отдел женской одежды. С робким любопытством рассматривая пёстрые вещи, она заметила на вешалке белое в чёрное пятнышко платье. Что-то трепетное и вместе с тем как будто азартное шевельнулось в ней. Влад часто повторял, что девушки должны носить платья, и это отвратило Ирину от них. Но сейчас что-то изменилось в ней.