Знаешь, Павел Фёдорович однажды сказал, что совесть подобна ребёнку: предать её – значит совершить самое страшное преступление против жизни. И вот я продал её в угоду собственной слабости. Я откладывал поездку, чтобы ещё раз, в очередной последний раз увидеть тебя. И не мог остановиться – мне было мало. Так бывает, когда пробуешь живую кровь и ощущаешь всем своим омертвелым существом чужие живые чувства – отказаться от этого с каждым разом становится тяжелее. Слабость превращается в неутолимую жажду, а затем в безумие. Стоит лишь раз поддаться соблазну, переступить черту – и рассыплешься. Я вовремя одумался и понял это.

Я благодарен человеку, приведшему меня в чувства. Помнишь, утро двадцать восьмого декабря? Ты вышла из подъезда, когда твой сосед отвоёвывал у кого-то своё парковочное место. Ты вышла и лишь мельком взглянула на них. Ты не узнала, не увидела меня, Ирина. И это тоже отрезвляюще подействовало на меня. Я образумился. Чего этим я хотел добиться? На что надеялся? Я чужой и лишний не только в твоём дворе, но и в твоей жизни. Я не имею права занимать чужое место.

Новый год Ирина встретила в больнице. Была не её смена, но она согласилась выйти на работу. Дома она бы просто жевала салаты перед экраном ноутбука и после полуночи легла спать. Поэтому она охотно отозвалась подменить коллегу, собравшуюся с семьёй в «Скандинавию», грандиозный парк-отель, разрастающийся вокруг озера на территории бывших советских баз отдыха. В порыве благодарности Ульяна всучила Ирине два билета на «Фестиваль особенного кино».

– Нет, нет, – отказывалась Ирина. – Не надо. Правда! Мне не сложно. Я рада, что могу хоть кого-нибудь выручить. А то все только меня…

– Возьми, Ира, мне неудобно, – упорствовала Ульяна. – Мы с Никитой всё равно не любители.

– Да мне и идти-то не с кем!

– До марта полно времени, найдёшь, – Уля отвернулась, показывая, что спорить с ней бессмысленно.

Настаивать на своём значило бы обидеть её. А у них и без того были натянутые отношения. Ульяну раздражало, что всему младшему медперсоналу приходится подстраивать свои графики под студентку. Она часто говорила: «Ты либо учись, либо работай. У нас тоже свои планы!». Ирина миролюбиво сдалась и поблагодарила за билеты. Но про фестиваль пришлось забыть, как и про другие праздники и важные события. То, что обрушилось на Ирину после сессии и каникул, заставило её забыть даже о себе самой.

Зародившееся в провинции Китая новое заболевание раскинуло свои щупальца по всему миру. Не сегодня-завтра они должны были доползти и до родного города Ирины. При всей своей очевидной неотвратимости вирус всё же застал россиян врасплох. О нём слышали, читали, смотрели новости, но его не воспринимали всерьёз. Его ждали, но к нему не готовились. Слово пандемия, прогремевшее в марте, как первый военный выстрел, перестало быть чем-то далёким и чужим. Слова локдаун, дистант, масочный режим угнездились в буднях. Пока одни тщетно пытались отыскать в аптеках маски и антисептики или тележками скупали продукты, а другие демонстративно фыркали, не веря в опасность, медики приняли основной удар на себя. Они оказались в эпицентре событий, и для них границы между днём и ночью, рабочей сменой и выходным стёрлись на многие месяцы.

За несколько суток больницы и отделения, перепрофилировавшись, возвели новые перегородки и стены, устроили шлюзы, в которых сотрудники могли переодеться перед входом в «красную зону», и шлюзы для возвращения из неё. В первую же неделю реанимация заполнилась до отказа – рук катастрофически не хватало, дальше было хуже. Многие медики уволились из-за перегрузки и страха заразить родных, а пожилые сотрудники оказались в группе риска. Начался добор из студентов и специалистов всех мастей. Для них разрабатывались специальные инструкции. Ушедшая на дистанционное обучение Ирина практически жила в больнице. Она надевала защитный костюм, в котором было жарко, плохо видно и постоянно хотелось пить, заходила в «красную зону» и растворялась в работе.

Перед её глазами всё мелькало, как в бешеном сюрреалистичном калейдоскопе. От прилива адреналина она носилась по отделению, не замечая усталости, потребностей своего тела и хода времени. Ирина стала роботом, чётко и своевременно выполняющим заложенные в его программе задачи. Она перестилала больных, проводила их сан обработку, меняла бельё и повязки, возила их на томографию, переворачивала на живот для облегчения дыхания, измеряла давление, пульс, сатурацию, вводила препараты и выполняла другие назначения врачей. Она мыла аппарат КТ с хлором, опрыскивала помещения из пульверизатора, вывозила отходы и сдавала бельё в прачечную, прежде дезинфицируя его. Это была лишь малая доля всего того, что нужно было делать в защите, которую нельзя было ни расстегнуть, ни снять, без возможности поесть и сходить в туалет.

К концу шестичасовой смены многим становилось плохо. Тамара, которую нельзя было назвать изнеженным созданием, однажды упала в обморок, но, придя в себя через несколько секунд, снова пошла работать. Ирина всё переносила стоически, её выносливости удивлялся весь персонал. Анатолий Евгеньевич, называвший пандемию войной, разглядел в молодой медсестре верного крепкого бойца и стал полагаться на её силы. Ирина заслужила его доверие и стала главной опорой, когда другие выпадали из системы. Она видела особое отношение к себе и старалась оправдать его. Анатолий Евгеньевич пользовался её беззаветной преданностью, но никогда без серьёзных оснований не злоупотреблял ею.

Если Ирина брала на себя ещё больше обязанностей и задерживалась, он принуждал её окончить дежурство. Он знал, что у всего есть предел и даже самый сильный человек без передышки мог сломаться. Ирина убеждала его, что она в порядке, но он, нецензурно бранясь, выставлял её за дверь. И только в шлюзе, снимая защиту и падая на пол от переутомления, Ирина понимала, насколько он был прав. Она отрешённо смотрела на своё одутловатое в воспалениях лицо и каждой клеточкой тела ощущала тяжесть, которая могла раздавить её кости и мозг. Пересилив себя, она вставала и плелась в чистую зону: пациентам с другими заболеваниями по-прежнему требовалась экстренная помощь.

Однажды после смены Ирина отдыхала в ординаторской и случайно стала свидетельницей разговора Анатолия Евгеньевича и заведующей отделения. Она только дослушала лекцию и сняла наушники, собираясь поесть, но осталась сидеть в кресле, когда Горбачёв сказал:

– Если поток увеличится, мы захлебнёмся, – он потёр указательным пальцем межбровную складку, – перестанем справляться. У нас не будет возможности нормально осмотреть всех при поступлении. Приедет – ляжет, а если ухудшится состояние – хватай и под ИВЛ его.

– Думаешь, нас ждёт итальянский сценарий? – с тревогой спросила Надежда Сергеевна. – С точки зрения этики мы не можем выбирать между молодым и пожилым. Не можем…

– Как поступают на войне, когда столько раненых? Сортируют по состоянию. Что же люди такие… – Анатолий Евгеньевич крепко выругался. – Сидите вы дома, не общайтесь ни с кем! Нет же!

– Мне кажется, Толя, люди не понимают степень опасности…

– А откуда ему взяться? Этому пониманию, Надя. Откуда? В ящике засилье конспирологов и малышевых. Какую же дичь они несут, Надя! Уму непостижимо! Очевидно же: это мутирующий вирус, и он приводит к реальному летальном исходу. Всё. Дальше действуем по инструкциям. Нет, у нас на коне отрицатели и разоблачители! Разливаются соловьём!

– Зато тут под ИВЛ с трахеостомой они уже молчат.

– Что толку?.. А! – Анатолий Евгеньевич махнул рукой. – Мы все оказались на войне и двигаемся впотьмах.

И он был прав. Ирина и сама повсюду видела непростительную беспечность людей. Они не осознавали, что новый вирус скашивает жизни целыми снопами. Он не разбирается, хороший человек или нет, молодой или пожилой, сгребает всех, до кого дотянется. И дотягивался он и до медперсонала. Когда повально один за другим стали заболевать сотрудники, в больнице началась паника. Ульяна не выдержала двухмесячной изоляции от своей пятилетней дочки и написала заявление об уходе. Надежда Сергеевна отчитала её и других, потянувшихся следом.