П л а т о в (не слыша). …Сейчас бы уж в его кресле сидел, в столице, в комитете, а — ушел!

К а л и н к и н (не слыша). …Думал, уж здесь-то — смогу, сумею, определюсь! Наконец-то!..

П л а т о в (не слыша). …Ушел, своего захотел! Двенадцать лет собирал, растил, ковал кадры; сманивал отовсюду, прописывал иногородних, жилье выбивал! Создал фирму, а теперь…

К а л и н к и н (не слыша). …Наконец-то, думал! А теперь куда?!

П л а т о в (не слыша). …А теперь — сам под удар все? Поставят вот во главе объединения другого… Того же Сентюрина? Куда дело повернет?!

К а л и н к и н. Понимаю вас, Владимир Петрович!..

П л а т о в. Ну… спасибо.

К а л и н к и н. Вам спасибо, вам!..

П л а т о в. За что?

К а л и н к и н. Выслушали вот. Выслушали… вот! (Плачет.) Спасибо!

П л а т о в (резко). Это… Прекратить.

К а л и н к и н. Извините, конечно…

П л а т о в. Не выношу.

К а л и н к и н. Извините… (Вдруг.) Мать я похоронил, Владимир Петрович, старушечку свою незабвенную!..

П л а т о в. Сочувствую.

К а л и н к и н. В том июле…

П л а т о в. А!..

К а л и н к и н. Вот и все так… Взрослые же люди, сколько можно, правда? Ну, месяц, другой, ну, помянули, погоревали… Второй год ведь пошел, правда?

П л а т о в. Правда.

К а л и н к и н. Говорят, и так прожила бабка восемьдесят пять. Говорят, обеспеченно жила, все было, дети, внуки, дом!.. Мать говорила: «Митя, смерти я не боюсь, ничего этого я не боюсь, одно лишь я переживаю, что мы никогда уже с тобой не увидимся, даже… там! И не узнаю, прибился ли ты, наконец, к какому-нибудь берегу, успокоился, наконец?» (Вдруг.) Хоронили мать, Владимир Петрович?

П л а т о в. Не успел…

К а л и н к и н. Тогда — не будем.

П л а т о в. Не успел.

К а л и н к и н. Не будем. (И вновь.) В последний день все пела: «Ты жива еще, моя старушка…» Я о ней беспокоился, как ни о ком, как о родных детях не беспокоился, почему же все время — точит, точит, точит?!. Извините, все отвлекаемся от разговора.

П л а т о в. Прекратите ваши идиотские извинения.

К а л и н к и н. Извините. Обнял ее за плечи, от окна прикрываю, уговариваю чего-то, смотрит она на меня, и вдруг просто грудь двигаться перестала, дышать перестала, незаметно так, просто… И лицо уже холодное. И все. И все! Что не успел, не досказал, не доплатил, не договорил — уже все!.. Владимир Петрович, почему свой сыновний долг мы отдаем матерям посмертно?

П л а т о в (не сразу). Не успел.

К а л и н к и н. Не будем.

П л а т о в. Проститься.

К а л и н к и н. Понимаю вас… Понимаю!

П л а т о в. Далеко был… Не успел!

К а л и н к и н. Понимаю… Понимаю вас! Эх! Владимир Петрович, я сбегаю?

П л а т о в. Куда?

К а л и н к и н. На уголок?

П л а т о в. Зачем?

К а л и н к и н. Там — обед, но мне — вынесут! Я им благодарность в первый же день записал, ну, и в каждый праздник — аналогично!

П л а т о в. За то, что выносят?

К а л и н к и н. Нет! Это — система. В столовке или в гастрономе надо или благодарность, или жалобу, но — сразу, с ходу. И всегда будут встречать как родного!.. А то — вместе спустимся? Я угощаю! Владимир Петрович?..

П л а т о в (жестко). Я вас не слышал, Калинкин.

К а л и н к и н. Извините…

П л а т о в. Не слышал, ясно?

К а л и н к и н. Ясно, Владимир Петрович… Мне в коридоре обождать? Профсоюзную демократию?

П л а т о в. Да. Нет. (Пауза.) Так говорите, что по вашим этим «прогнозам»… демократия выскажется за ваше увольнение?..

Входит  Ч а ш к и н а.

Ч а ш к и н а. Это я, старая кобра. Здравствуйте, кого не видела.

К а л и н к и н. Здравствуйте, Глафира Степановна.

Чашкина раскладывает перед Платовым бумаги на подпись.

Ч а ш к и н а. Телеграмма Сентюрину.

П л а т о в. Директору на визу…

Ч а ш к и н а. Все равно к вам направит сначала, визируйте!

П л а т о в. И это — директору.

Ч а ш к и н а. Вам и райисполком не откажет, и город! Подписывайте.

П л а т о в. Это — заму по общим вопросам.

Ч а ш к и н а. А не ту мебель подберут — устроишь всем, не знаю тебя? Образцы вот, проспекты, каталог! Заму — передадим для руководства…

П л а т о в. Звонки были?

Ч а ш к и н а. Всем отвечено.

П л а т о в. Что?

Ч а ш к и н а. Что надо.

П л а т о в. Москва?

Ч а ш к и н а. И Москве!

П л а т о в. И когда ты на пенсию, наконец, уйдешь?

Ч а ш к и н а. Уйду-уйду! Сейчас пенсионеры — первые люди, везде — с распростертыми! Хоть в вахтеры, хоть в контролеры, хоть… (Подкладывая бумаги Платову.) Это подождет… Это — срочно!

П л а т о в. Сам вижу.

К а л и н к и н. Глафира Степановна, у вас ведь внуки и внучки есть?

Ч а ш к и н а (гордо). У меня правнук есть! Феликс. В честь Феликса Эдмундовича.

К а л и н к и н. Родители назвали?

Ч а ш к и н а. При чем тут… родители? Я!

П л а т о в (просматривая бумаги). Вот и отправляйтесь к своему Эдмундовичу, что вас держит?

Ч а ш к и н а. Что! Наверно, привыкаем на сцене присутствовать, а не в зале! Двадцать пять лет в месткоме, восемнадцать — в бюро! А в жилищной? В соцстрахе? В ПДПС? Сейчас в людях такой прилив, такой накал общественной активности! (Поет.) «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодой!..» Хотя, сколько же я могу быть с ним, с комсомолом-то?.. Это — тоже подпишите, а это — копии ответов, завизировала за вас…

П л а т о в (вдруг). Степановна, что народ?

Ч а ш к и н а. А что народ?

П л а т о в. Что говорят, спрашиваю?

Ч а ш к и н а. Разное говорят.

П л а т о в. Очень… разное?

Ч а ш к и н а. Очень.

П л а т о в. Актив, значит, сегодня будет… (Умолк.)

Ч а ш к и н а. Совладаешь.

П л а т о в. Думаешь?

Ч а ш к и н а. Совладаешь.

П л а т о в. Надо бы!

Ч а ш к и н а. Ты уж… Ну, да уж ты-то!

П л а т о в. А что я им всем скажу?

Ч а ш к и н а. Все. Как есть.

П л а т о в. Специализация, реорганизация… а воз и ныне там?

Ч а ш к и н а. Скажешь — раньше строили дома, теперь — города! Раньше всей страной — Днепрогэс, теперь в одной нашей Усть-Илимской ровно десять Днепрогэсов!.. Чего и чему удивляться?!

П л а т о в. Да…

Ч а ш к и н а. Будут определенные жертвы! И премии, и оклады, и самолюбия… «Жертвы»! Они что, соизмеримы с теми, что нам приходилось приносить? Вчера? Позавчера?

П л а т о в. Да…

Ч а ш к и н а. Все говори. Как есть!.. Отвыкли мы от настоящих жертв, потерянный рубль за трудовой подвиг считаем!..

К а л и н к и н. Как самочувствие-то, Глафира Степановна?

Ч а ш к и н а. Как у Пиночета.

К а л и н к и н. А… как у Пиночета?

Ч а ш к и н а. А я — не доктор!

К а л и н к и н. Как же тогда… желаете?

Ч а ш к и н а. Раз все люди доброй воли на земле желают этому горилле, фашистскому гаду этому самого худого, как же, по-твоему, может он себя чувствовать?!

П л а т о в (возвращая папку с бумагами). С Пиночетом ясно, ты скажи, как вот с Калинкиным будем?

Ч а ш к и н а. С Калинкиным — хуже!

П л а т о в. Это… почему же?!

К а л и н к и н (встав). Глафира Степановна…

Ч а ш к и н а. Он — наш! (Калинкину.) В такое время, в такое замечательное, историческое время, вы… Какую газету выписываешь?

К а л и н к и н. «Футбол-хоккей»… А что?

Ч а ш к и н а. Какой семинар посещаешь?

К а л и н к и н. Куда всех записывали… А что?

Ч а ш к и н а. Что! Тебя волнует судьба аграрной реформы в Португалии? Выборы во Франции? Происки американского империализма на Ближнем Востоке?

Калинкин опускает голову.