Гена молчал, глядя в окно так, будто что-то мог в нём увидеть.

— Что случилось? — громче повторил Сергиевский, поднимаясь со стула. — Слушай, может, мне с тобой тоже к ректору? Как-никак…

Раскосые тёмные глаза Гены сузились, лицо его стало жёстким и непроницаемым, как у древнего восточного воина.

— Иди домой, — сухо сказал он; это звучало почти приказом. — Надо будет — позовём.

— Ген…

— Данька, я не шучу.

Даниль заморгал, отступая. Мрачный Гена — это было что-то ужасающе неправильное и пугало больше, чем проблемы со стихийными божествами.

— Гена… — начал Сергиевский, понимая, что в ближайшее время расспрашивать его по поводу загадочных программ не сможет, а эксперименты Ящера к происходящему могут иметь отношение самое прямое, — а…

— Я тороплюсь, — отрезал Гена почти зло. — Закрой кабинет, ключи на столе.

И ушёл через точки.

Даниль выругался и упал на стул.

Он знал, что однажды интуиция его подведёт, и следовало ожидать, что подведёт она, по закону подлости, в самый неподходящий момент, но что этот момент окажется настолько неподходящим… Исходя из логики и опыта, аспирант решил сначала дать Гене наболтаться, а потом уже перейти к важным вещам — и вот, пожалуйста, случилось непонятно что, главный практик института рванул разбираться, и ни спросить, ни предупредить Даниль не успел… Сергиевский почувствовал себя беспомощным и разозлился.

Три вещи всегда действовали на него благотворно — страх, шок и злость. Страх перед Ящером заставлял его совершенствоваться; шок заставлял забыть о страхе, смелый от неожиданности Даниль разгонял адский зверинец и реанимировал мёртвых… а перед злостью отступали и страх, и шок. Ленивый Даниль злился крайне редко, но способен был в этом состоянии, кажется, на всё.

Мир не сошёлся клином на Гене.

Был ещё один человек, который мог рассказать о программах Лаунхоффера. Отправляться домой и сидеть там тихо Сергиевский точно не собирался; он намерен был любой ценой выяснить, что происходит, а потому достал мобильник, вызвал адресную книгу и почти успел позвонить Ане Эрдманн.

Он едва не выронил телефон, когда тот взорвался звонком у него в руке. Подлая интуиция снова включилась, мурашки ссыпались по спине, уведомляя об исключительной важности связи. Сергиевский готов был увидеть на экране фамилию Ящера, но вышло проще.

Аннаэр позвонила первой.

— Даниль, — сказала она так тихо, что он с трудом различил слова, — мне нужно с тобой поговорить. Это важно. Ты можешь сейчас прийти к крыльцу клиники?

Даниль медленно вдохнул и выдохнул, успокаивая не вовремя и помимо воли разыгравшиеся нервы.

— Могу, — ответил он сухо и сумрачно. — Сейчас.

Мрачная Девочка ждала его у дверей клиники. Уже почти стемнело, но огни фонарей отражались в чистоте свежего снега, и слабое свечение подымалось к небу от замёрзшей земли. Аннаэр не следовала институтской моде на летнюю одежду зимой, на ней были тёплые сапоги, украшенная тесьмой дублёнка и пуховый оренбургский платок вместо шарфа и шапки.

— Здравствуй, — сказал Даниль.

— Добрый вечер.

Эрдманн говорила как-то невнятно, не глядя в глаза, и Сергиевский заподозрил неладное.

— Что-то случилось?

Аня быстро глянула на него.

— Я должна была раньше поговорить, — сказала она. — Просто очень много работы было. И статья ещё эта…

— Так в чём дело? — почти грубо спросил Даниль.

— Эрик Юрьевич мне рассказал.

«Опаньки, — обалдело подумал Даниль. — О чём?»

— Даниль, — теперь Аннаэр смотрела на него прямо и пристально, почти сверлила взглядом. — Пожалуйста, не вмешивайся.

— Во что?

— Ни во что. Сейчас… происходит много важных событий. Но они не должны касаться тех, кого… не должны.

— Это как? — жёстко поинтересовался аспирант. Кто-то, помнится, уже просил его не вмешиваться, и кажется, это был Координатор.

— У Эрика Юрьевича много сложных разработок, — холодно сказала Аня; тон Даниля не понравился ей. — Он проводит опасные эксперименты. Некоторые из них завершаются неудачно.

— Вот, значит, как? — Даниль выпрямился, нехорошо искривив губы.

— Не перебивай, — сказала Аня таким голосом, что усмешка пропала с его лица. — Эрик Юрьевич несёт полную ответственность за то, что делает. И если опыт заканчивается плохо, если его последствия могут быть опасными, он исправляет свои ошибки! — голос её зазвенел, — понимаешь? На свете очень мало людей, которые могут Эрику Юрьевичу помешать, но так уж вышло, что ты один из них. Если ты вмешаешься, ты можешь всё испортить.

На скулах Даниля заиграли желваки.

— То есть, — сказал он, — Лаунхоффер где-то ошибся. То есть теперь он что-то исправляет.

— Да, — почти беззвучно выдохнула Аннаэр. — И не мешай ему. Вот так.

«Знаю я методы Эрика Юрьевича, — безмолвно сказал Даниль, отведя взгляд; устремлённые на него глаза Аннаэр казались металлическими, как у программы Варвары Эдуардовны, и видеть это было неприятно. — Диск Це формат комплит… Хрен знает, за кем он отправил своего добермана, но Великий Пёс не исправляет. Он уничтожает. Тоже, конечно, способ…» Недавно полыхавшая злость успокаивалась и холодела, стальной стержень вставал внутри. Теперь Даниль точно знал, что если сочтёт нужным, то вмешается, и угрозы не остановят.

— Даниль, — напомнила Аня.

— Знаешь, Ань, — сказал Сергиевский подчёркнуто небрежно, сунув руку за сигаретами, — иногда так бывает, что порядочный человек должен помешать. Хоть это и невежливо.

— Дурак, — сказала Эрдманн отстранённо, будто ставила диагноз.

— Уж какой есть. Огоньку не найдётся? А, ты ж не куришь…

— Дурак, — повторила Аня тихо и жалко, ссутулившись; на белом платке пушистым венцом замирал снег. — Я же за тебя беспокоюсь…

Даниль оторопел; железная злая решимость поколебалась.

— Аня…

— Он всё может, — едва слышно сказала она, подняв бездонные измученные глаза. — Даниль, не надо…

А потом снежный вихрь взметнулся на месте, где она стояла, и засыпал Даниля белой крупой. Другая девушка на месте Эрдманн, наверно, заторопилась бы вдаль по улице, сгорая от стыда за невпопад сказанные слова, Аннаэр же ушла через точки, профессионально затерев за собой шлейф ауры, и куда метнулась она, Даниль не узнал.

Медленно, медленно роняли снег жемчужно-белые облака; оставляя покой небес, холодные хлопья стекали на крыши и улицы города, заметали пухом пруды и парки, таяли на теплом асфальте, становясь коричневой грязью. Вставшие в многокилометровых пробках автомобили зло перекрикивались, дыша ядом. В Москве был утренний час пик; рабочий день уже начался, но свободнее на дорогах не становилось. Снег в декабре стал неожиданностью для городских служб, уличное движение почти замерло, и не опоздал только тот, кто вовремя спустился в метро.

Павел Валентинович не стал отпускать шофёра и сливаться с толпой. Во-первых, у него пошаливало сердце, и он боялся, что в духоте подземки случится приступ, во-вторых, людям его ранга ездить в метро не рекомендовалось, а в-третьих, он был рад хоть как-то сократить рабочий день. В кабинете ждала собака, адский пёс Лаунхоффера, и новую встречу с ним Ивантеев готов был оттягивать бесконечно.

На часах было почти двенадцать, когда машина, наконец, затормозила у дверей офиса. Верховный жрец помедлил, едва касаясь пальцами бронзовой ручки, и вошёл.

Он мало внимания обращал на тех, кто встречался ему по пути; охранники, девушки на дежурстве, секретари, младший жреческий персонал — все они заслуживали разве отстранённого кивка, да и то в те дни, когда Павел Валентинович был весел и благодушен. Сейчас же с каждым шагом судорожно ёкало сердце, и мутноватый больной взгляд не поднимался от ковровых дорожек. За три недели верховный жрец постарел на двадцать лет.

Он не видел, с какими лицами смотрят ему вслед подчинённые.

Он ничего не чувствовал.

Секретарши не оказалось на месте, но Павел Валентинович ничего о ней не подумал и даже не сделал, как обычно, заметку в памяти по поводу выговора. Он просто толкнул неверной рукой дверь и переступил порог.