— Как это — нет лаборантов? — удивился Гена, помешивая чай пластмассовой ложечкой. Он был ярый водохлёб и держал в кабинете чайник, чтобы не таскать каждый раз кипяток через точки — так и ошпариться недолго. — Как это — нет, йоптыть?

— То есть? — не понял Даниль.

— На кой мне, скажи пожалуйста, лаборант? — философски вопросил Гена. — Вот вроде тебя: ленивый разгильдяйственный тип.

— Спасибо.

— Правду говорить легко и приятно, — покивал Гена. — Но тем не менее, зачем оно надо, если для этой цели всегда можно написать программу? Тут уж теория, практика, как хочешь, а во всём мире в институтах тонкого тела лаборанты у дельных спецов искусственные. Хочешь, свою покажу?

— Э-э, — только и успел сказать Даниль, когда Гена с шиком прищёлкнул пальцами, и посреди кабинета оказалась загорелая мелированная красотка в мини-бикини…

…которая немедля схватила со стола какую-то папку и немилосердно, без малейшего почтения стала охаживать ею создателя. Гена уронил на колени стакан с горячим чаем и заорал как резаный. Он спасался от лаборантки, а Даниль хрюкал, стонал, булькал и сползал на пол от смеха, думая, что злой шутник Гена совершенно не боится сам оказаться посмешищем, и это в нём подкупает.

— Чтоб тебя! — яростно сказала красотка, устав буянить. — Только что ведь отпустил, сказал, всё на сегодня! Я только кремом намазалась!

— Ну сорри, бэби, прости подлеца, — взмолился Гена, жалобно моргая. — Больше не буду.

— Тьфу! — передёрнула плечами мелированная и с достоинством растаяла в воздухе.

— Гы-ы! — радовался Даниль, чувствуя себя питекантропом.

А потом помрачнел.

— Ты чего это? — удивился Гена, наливая новый стакан взамен выплеснутого.

— У некоторых, — сказал Сергиевский со вздохом, — тоже есть чувство юмора. Но оно совсем другое…

— Да почему же? — оптимистично спросил Гена и уселся в кресло, грея ладони о стакан. — Придумал чудовище и радуешься как дитя — это у нас общее. Скажешь, Эльдрат не чудовище? Стерва та ещё. В своё время Анатольич, йопт, обещал лично убить тяпкой того, кто расскажет Эрику про Ктулху. Боялся, что сотворит. Это ж международный скандал!..

Даниль аж подавился:

— И…

Гена расхохотался.

— Да скучно ж это, — сказал он, — чего там интересного. Есть идейки и побогаче. Я вообще вчера пришёл к нему, статью одну обсудить хотел… потом валерьянку пил! Не вру!

«Соврёт, — понял Даниль, но только ухмыльнулся, отправляясь наливать себе чашку: от вида Гены, тетёшкавшегося с чаем, пересохло во рту. — Пускай, а я потом спрошу — навравшись, чего-нибудь толковое скажет». Гена был, конечно, профи и спец, но болтун страшеннейший. Если задавать ему вопрос в лоб, потом минут десять приходилось выслушивать различные соображения, философствования и просто чушь, которую тот находил забавной. Если события не торопить, Гена рассказывал истории позанятней, а выговорившись, мог действительно дать внятный ответ.

— Прихожу это я, — вещал он, развалившись в кресле и поигрывая чаем в стакане, — а Лаунхоффер сидит, йопт, довольный, будто косячок забил, и улыбается. А перед ним — такое! Такое! блин… во сне увидишь — не проснёшься. Я говорю — ой, что это? Он этак щурится на свой лад и спрашивает: «Нравится?» Я, признаюсь, присел слегка, но отвечаю твёрдо: «Хорош!» А он умилённо так: «Красавец!» Я так бочком-бочком обошёл и спрашиваю деликатно: «А что это он у тебя такой неласковый?» Ящер прямо расцвёл: «Весь в меня», — говорит. Тут я ему и говорю: «Эрик Юрьевич, скажите пожалуйста, где вы такую траву берёте?» Но это я из вежливости говорю, потому что тут не трава, тут явно что-то потяжелей в организм положить надо было. Он и отвечает: «Где брал, там больше нет»…

«Да он никак про боевую систему, — заподозрил Даниль. — Но… функциональный аналог бога войны, пусть даже усиленный — чего там пугаться? Врёт, и даже не смешно».

— И что это было? — скептически усмехнулся аспирант.

— Да почём я знаю? — отмахнулся Гена. — Произведение искусства, йопт. И… того, в общем.

— Чего?

— Ну… — Гена призадумался и скорчил неописуемую рожу, — как по-твоему, что родится от ящера и вороны?

Даниль икнул от неожиданности, а потом рассмеялся.

— Крылатое, — сказал он, — чешуйчатое. Вестимо, дракончик.

— Ну и то.

— Так ты ж вроде говорил — он генезисом сансары занимается, тонкое тело хомо сапиенс искусственным образом создать хочет…

— А он многозадачный, — ухмылялся Гена. — Впрочем, если хочешь знать моё мнение — человека создать нельзя. Люди заводятся сами. Как плесень.

Смеркалось.

Под тёмно-сиреневым куполом небосвода, заполненным тишиной, тускло блеснула молния — первая из многих; она истаяла, но беззвучия вечера не нарушил гром — ему неоткуда было взяться, на небе не было туч… вспышка повторилась, на этот раз ярче и продолжительней, и ровный ковёр снега отразил её свет.

Потом всё стихло.

В огромном уснувшем доме, который, точно айсберг над океанской гладью, плыл над заснеженным полем, у всё ещё светлого окна сидел неприметной внешности молодой мужчина. Лицо его было спокойным и мирным, и даже узкий тёмный кинжал, который он почему-то держал за лезвие, казался в его руках не оружием, а всего лишь красивой вещицей наподобие веера или статуэтки.

Он осторожно, без звука опустил нож на стол, и светловолосый подросток, замерший на полу у его ног, поднял голову.

Мужчина, покопавшись в карманах, достал коробок спичек и зажёг одну. Аккуратно держа её за самый конец, он сидел, пристально глядя на крохотный язычок пламени, и обонял чистый запах горящего дерева; спичка горела долго. Мальчик смотрел на огонь; глаза его странно, не по-людски фосфоресцировали, в глубине расширенных зрачков плясали отражения пламени — и померкли, когда лазурное сияние их затмило.

Спичка погасла.

За сотни километров от погружённого в сновидения дома, в тёмном кабинете роскошного офисного здания, расположенного в центре столицы, подняла голову громадная рыжая собака. Кроваво-алая муть заплескалась в глазах кане-корсо, тяжёлая голова мотнулась, широкий язык прошёлся по морде. Собака поднялась и села на своей бархатной подушке; отблески потустороннего огня заполняли пустой кабинет, золото-багровая шерсть вздыбилась и казалась уже не шерстью вовсе, но пылающим пламенем, окутавшим пса. Кобель припал на передние лапы и вздёрнул губу, грозя невидимому противнику, эхо громового рыка затрепетало в могучей груди.

Но внезапно пёс повернул голову, успокаиваясь, точно услышав властный хозяйский оклик. Глаза его стали яснее, а потом собака без заминки прыгнула прямо в облицованную деревянными панелями стену.

И растаяла в ней.

В подвале флигеля МГИТТ, в комнате с пустыми стеллажами и выключенными компьютерами забил крыльями ворон. Снялся с края пыльного монитора, каркнул и посреди комнаты исчез, оставив её без присмотра: дела его здесь были завершены.

Белая кошка, сидевшая на столе в лаборатории, повела ушами и стала вылизываться.

Над неоновыми огнями вывесок, над озарёнными автострадами, над подсвеченными шпилями сталинских высоток и башнями небоскрёбов парил ястреб.

— Ну молодец, — с усмешкой сказал Даниль, отпивая из чашки, и небрежно продолжил. — Слушай, Гена…

— Ого! — вдруг сказал Гена и глянул в сторону.

— Что? — машинально спросил Даниль, хотя и сам почувствовал в тот же миг.

— Как стихию-то тряхнуло, — пробормотал руководитель практики. — Мать моя женщина честная… Слушай, Дань, — сказал он, непривычно посерьёзнев, — рад был тебя видеть, честно, потом ещё как-нибудь пару тем перетрём. А сейчас мне к Анатольичу завалиться надо.

— А что случилось? — встревожился аспирант; мысли и опасения сменялись бешеным калейдоскопом. Где-то далеко — но всё же недостаточно далеко отсюда — великие стихийные божества сотряс страшный удар; волна от него всё ещё катилась по Матьземле, заставляя богиню вздыбливаться и кричать, точно отведавшая кнута лошадь. Даниль немедленно вспомнил Женя и Ксе, аномалию, нкераиз, эксперименты Ящера и перепугался всерьёз.