Матвей идет к шкафу, где хранятся инструменты, и я вздрагиваю, ожидая, что он выберет. Он долго рассматривает ассортимент флоггеров, весел, тростей и мешков, прежде чем выбрать весло с тонкими вырезами. Он знает, что действительно причинит боль, мрачно думаю я, когда он достает его и с улыбкой на лице трет деревяшку о ладонь, направляясь ко мне.

— Думаю, это должно подойти, — говорит он, проводя пальцами по краю моих трусиков. — Или, может быть…

Его кулак внезапно смыкается вокруг тонкого кружева, и я вскрикиваю, не успев подавить этот крик, когда он разрывает их, ткань оставляет ссадины на моей коже, когда она разрывается. Это не более жестоко, чем делали другие в прошлом, но что-то в моем нутре неприятно колышется от его прикосновений, от того, как он это делает, какое-то внутреннее чувство подсказывает, что этот мужчина не просто наслаждается причинением боли или властью в качестве извращения. Он не просто хочет возбудить меня, он хочет, чтобы я боялась, по-настоящему боялась. Даже здесь, в месте, где есть правила, ограничения и границы, которые он должен соблюдать, он получает удовольствие от того, что заставляет меня сомневаться, действительно ли он собирается подчиняться правилам.

Это человек, который никому не подчиняется и который возмущен тем, что от него требуют соблюдения каких-либо правил.

И это меня немного пугает. Более чем немного, как только он начинает.

Я стараюсь не показывать этого. Я сжимаю губы, когда он опускает весло, стараясь не дать ему увидеть, как сильно он меня расстраивает. Я испускаю небольшие всхлипывания, позволяю своим бедрам дрожать о кожу в попытке дать ему возможность продемонстрировать то, что он хочет, но я отказываюсь позволить ему увидеть мои истинные эмоции. Он не заслуживает того, чтобы видеть во мне что-то истинное и настоящее.

Но это только еще больше злит его.

Он хочет, чтобы я плакала. Он хочет, чтобы я умоляла. И впервые за свою карьеру я понимаю, что дело не только в том, что мне не нравится делать то, что требуют от покорной. Все во мне кричит о том, что нужно бороться с этим человеком. Сказать ему, чтобы он отвалил, и перестал прикасаться ко мне.

Доверие между доминантом и сабмиссивом — хрупкая вещь. Сабмиссив верит, что доминант соблюдает его границы и не пытается переступить их, уступит, когда сабмиссив произнесет стоп-слово. Доминант верит, что сабмиссив заговорит, если эти границы будут пересечены, и не позволит этому зайти слишком далеко.

Здесь нет никаких ограничений, кроме тех, которые навязываются. Матвей хочет переступить мои границы, грубо переступить их. За пределами этого клуба я не могу представить, что он делает с женщинами, которые оказываются в его постели, и я не хочу этого делать. Он хочет, чтобы я боялась, что он не отреагирует на мое стоп-слово, когда я его произнесу. Недостаточно причинить боль и притвориться, что я в опасности, он не сможет уйти, если я на самом деле не буду опасаться за свою безопасность. Подозреваю, что в этом кроется часть его разочарования, потому что в таком месте, как это, всегда есть кто-то, кто поможет мне, если ситуация выйдет из-под контроля.

Весло опускается сильнее, чем когда-либо в моей жизни, и внезапно рука Матвея оказывается у меня в волосах, откидывая мою голову назад с такой силой, что я чувствую, как завтра что-то защемит у меня в шее, выгибая меня дугой почти за пределами того, что может выдержать мое тело

— Кричи для меня, малышка, — шипит он, его пальцы впиваются в кожу головы, дергая меня за волосы, пока я не начинаю опасаться, что он что-то вырвет. Затем он снова и снова опускает весло — за гранью боли, за гранью игры. Я открываю рот не для того, чтобы закричать, как он требует, а чтобы произнести слово, которое положит конец всему этому.

Я редко им пользуюсь. У меня редко бывают клиенты, которые заходят настолько далеко, что нуждаются в нем, и никогда не было клиентов, которые отказались бы от него. В контракте, который они все подписывают, черным по белому написано: отказ от стоп-слова означает немедленное аннулирование членства, без возврата денег.

— Ты для меня даже не мокрая, тупая пизда, — шипит Матвей. — Что это за гребаное место?

Что-то твердое вдруг протискивается между моих бедер, и на мгновение мне кажется, что он внутри меня, а потом я понимаю, что это рукоятка весла. Никакой прелюдии, даже смазки для облегчения, только твердый предмет, засунутый в меня, и Матвей, выплевывающий оскорбления за мгновение до того, как я успеваю произнести слово, которое должно положить конец всему этому.

— Жемчужина. — Я задыхаюсь от боли и жду, что все это прекратится. Он отпустит мои волосы, отпустит меня, уберет весло. Он уйдет, а потом у меня будет долгий разговор с Николаем о том, можно ли этому человеку вообще иметь здесь членство.

Я точно больше не буду с ним встречаться, и другим девушкам тоже не советую.

И тут я понимаю, что ничего этого не происходит.

Он не останавливается. Его рука все еще в моих волосах, он больно тянет их назад, а другой рукой он все еще тычет веслом в меня.

— Ты, блядь, кончишь на нем для меня, — рычит он. — Если ты не намокла от моего члена, может, это унизит тебя настолько, что ты хоть как-то отреагируешь, ты, блядь…

— Жемчужина! — Я снова произношу это слово, пытаясь вывернуться, но, конечно, это невозможно, пока я пристегнута к скамье. — Это мое безопасное слово, придурок! — Время притворяться покорной прошло. Он отпустит меня или будет жалеть, что не отпустил.

— Мне плевать на твои глупые словечки, — рычит Матвей. Боль снова вспыхивает во мне, когда он ударяет твердой деревяшкой весла по нежной плоти. — Я заплатил за это…

Мои пальцы нащупывают кнопку. В комнатах не может быть камер или микрофонов ради конфиденциальности клиентов, но для таких случаев есть маленькие кнопки паники, спрятанные на большинстве поверхностей, везде, куда может дотянуться рука, даже будучи связанной. Они почти никогда не нужны, но я никогда не была так благодарна за их наличие, как сейчас, когда обхватываю пальцами ножку скамьи, к которой пристегнута моя рука, и нажимаю на маленькую кнопку.

Через несколько секунд дверь распахивается, и я слышу низкий, грубый голос Деймона, дежурного вышибалы.

— Вам нужно отойти от девушки, мистер Котов.

На короткую секунду я думаю, что Матвей все равно откажется, и все это перерастет в эскалацию. А потом я чувствую, как его рука убирается с моих волос, как исчезает назойливость весла, и выдыхаю медленный, облегченный вздох. Меня даже не волнует моя нагота или положение, в котором я нахожусь, я не особенно скромная или застенчивая женщина, а Деймон сделает вид, что ничего этого не видел.

— Вам придется пойти со мной, — категорично заявляет Деймон, когда Мередит — наша, так сказать, домашняя мать, обходит его и идет расстегивать мои запястья и лодыжки. Она существует здесь исключительно для того, чтобы помогать девочкам в такие моменты или выслушивать их, если у них есть жалобы, опасения или трудности, которые они не могут донести до Николая и которые требуют профессионального внимания. Это высокая женщина с русыми волосами, которые она держит в короткой аккуратной стрижке, и добрыми зелеными глазами, и она смотрит на меня, когда помогает мне подняться, профессионально оглядывая меня.

— Это нелепо. — Голос Матвея жесткий и сердитый, когда Мередит протягивает мне халат. — Я выиграл сегодня. Эта девушка будет моей еще два часа. Как ты смеешь…

— Она нажала тревожную кнопку. — Голос Деймона ровный, но я слышу в нем сталь и злость. Он презирает любого, кто грубо обращается с женщиной, что делает его одновременно идеальным и ужасным для этой работы, он отлично справляется, если нам нужна чья-то помощь, но ему всегда смутно не по себе, когда он слышит, что происходит, или слышит любой рассказ об этом. — Это значит, что вы не отреагировали на ее стоп-слово.

— Я не сделал ей ничего такого, из-за чего стоило бы останавливаться, — огрызается Матвей, и Деймон поднимает бровь.