“Столетия-фонарики! О, сколько вас во тьме,

На прочной нити времени, протянутой в уме!”

Торжественный размер, своеобразная манера чтения, необычные для нас образы заставляют насторожиться. Мы все смотрим на Аню Горенко, которая даже не встала, а говорит как во сне. Лёгкая улыбка, игравшая на устах Густава Густавовича, исчезла.

“Чьи это стихи?” – проверяет он её. Раздаётся слегка презрительный ответ: “Валерия Брюсова.” О Брюсове слышали тогда очень немногие из нас, а знать его стихи так, как Аня Горенко, никто, конечно, не мог. “Пример г-жи Горенко очень интересен,” – говорит Густав Густавович. И он продолжает чтение и комментирование стихотворения, начатого Горенкой. На её сжатых губах скользит лёгкая самодовольная улыбка.

* * *

В классе шумно. Ученицы по очереди подходят к толстой, добродушной, очень глупой учительнице рукоделия Анне Николаевне и показывают ей бумажный пластрон рубашки и получают указание, как его приложить к материалу для выкройки… Очередь дошла до Ани Горенко. В руках у неё бледно-розовый, почти прозрачный батист-линон. …Анна Николаевна с ужасом смотрит на материал Горенко и заявляет, что такую рубашку носить неприлично. Лицо Ани Горенко покрывается как бы тенью, но с обычной своей слегка презрительной манерой она говорит: “Вам – может быть, а мне нисколько.” Мы ахнули. Анна Николаевна запылала как пион и не нашлась, что сказать. Много дипломатии и трудов пришлось приложить нашей классной даме, Лидии Григорьевне, чтобы не раздуть дела. В конце концов ей удалось добиться, чтобы Горенко попросила у Анны Николаевны извинения. Но как она просила! Как королева.

* * *

Даже в мелочах Горенко отличалась от нас. Все мы, гимназистки, носили одинаковую форму – коричневое платье и чёрный передник определенного фасона… Но у Горенко материал какой-то особенный, мягкий, приятного шоколадного цвета. И сидит платье на ней, как влитое, и на локтях у неё никогда нет заплаток. А безобразие форменной шляпки – “пирожка” на ней незаметно.

* * *

Киев – город цветов, и мы весною и осенью являлись в класс с цветами. Осенью мы любили поздние розы, пышные астры, яркие георгины. Аня Горенко признавала тогда только туберозы.

* * *

Киевская весна. Синие сумерки. Над площадью густо, медленно разносится благовест. Хочется зайти в древний храм св. Софии, но я ведь принадлежу к “передовым”, и в церковь мне не подобает ходить. Искушение слишком велико. Запах распускающихся листьев, золотые звёзды, загорающиеся на высоком чистом небе, и эти медленные торжественные звуки – всё это создаёт такое настроение, что хочется отойти от обыденного.

В церкви полумрак. Народу мало… Налево, в тёмном приделе, вырисовывается знакомый своеобразный профиль. Это Аня Горенко. Она стоит неподвижно, тонкая, стройная, напряжённая. Взгляд сосредоточенно устремлён вперёд. Она никого не видит, не слышит. Кажется, что она и не дышит. Сдерживаю своё первоначальное желание окликнуть её. Чувствую, что ей мешать нельзя. В голове опять возникают мысли: “Какая странная Горенко. Какая она своеобразная.”

Я выхожу из церкви. Горенко остаётся и сливается со старинным храмом. Несколько раз хотела заговорить с ней о встрече в церкви. Но всегда что-то останавливало. Мне казалось, что я невольно подсмотрела чужую тайну, о которой говорить не стоит».

Умолк простивший мне грехи.

Лиловый сумрак гасит свечи.

И тёмная епитрахиль

Накрыла голову и плечи.

Не тот ли голос: «Дева! встань…»

Удары сердца чаще, чаще.

Прикосновение сквозь ткань

Руки, рассеянно крестящей.

Из письма Ахматовой фон Штейну: «13 марта 1907 г. Мой дорогой Сергей Владимирович, я прочла Ваше письмо, и мне стало стыдно за свою одичалость. Только вчера я достала “Жизнь человека”, остальных произведений, о которых Вы пишете, я сосем не знаю. Мне вдруг захотелось в Петербург, к жизни, к книгам. Но я вечная скиталица по чужим грубым и грязным городам, какими были Евпатория и Киев, будет Севастополь, я давно потеряла надежду. Живу отлетающей жизнью так тихо, тихо…

Моё стихотворение “На руке его много блестящих колец” напечатано во 2-м номере “Сириуса”, может быть, в 3-м появится маленькое стихотворение, написанное мною уже в Евпатории. Но я послала его слишком поздно и сомневаюсь, чтобы оно было напечатано.

Но если это случится, то напишите мне о нём Ваше откровенное мнение и покажите ещё кому-нибудь из поэтов. Профаны хвалят его – это дурной признак…

Зачем Гумилёв взялся за “Сириус”? Это меня удивляет и приводит в необычайно весёлое настроение. Сколько несчастиев наш Микола перенёс, и всё понапрасну. Вы заметили, что сотрудники почти все так же известны и почтенны, как я? Я думаю, что нашло на Гумилёва затмение от Господа. Бывает!»

Пишите непременно. Аннушка».

У редакции журнала не было средств на продолжение, и «Сириус» после третьего номера прекратил своё существование. А журнал вошёл в историю литературы как первое русское художественное периодическое издание за рубежом и в настоящее время является самой заветной мечтой библиофилов.

В «Сириусе» осуществилась первая в жизни Ани Горенко публикация, стихотворение было подписано Анна Г.

Из воспоминаний Ахматовой: «…Мой отец не хотел, чтобы я была писательница. И когда я всё же начала печататься, он заявил: “Писателей всегда ругают. Я не хочу, чтобы ты под своими стихами подписывалась моим именем.” Отец оказался провидцем, не правда ли? Тогда я выполнила его желание и взяла себе псевдоним – Ахматова.»

Из книги Веры Лукницкой: «В начале мая Гумилёв отправился в Россию, чтобы отбывать воинскую повинность. По дороге он заехал в Киев повидаться с А.Горенко…

…Оттуда – в Царское Село для прохождения военной медицинской комиссии.»

Из книги Аманды Хейт: В июне Гумилёв «поспешил в Севастополь, где жили тогда Анна с Инной Эразмовной, и поселился в соседнем доме, чтобы быть ближе к ней.»

Анна лечилась в грязелечебнице д-ра Шмидта, Андрей тоже проводил лето в Севастополе.

Из книги Веры Лукницкой: «Гумилёв посоветовал Андрею поехать учиться в Париж, убедив, что денег, которыми тот может располагать, будет вполне достаточно для жизни за границей.»

Из воспоминаний Ахматовой: «Мы сидели у моря, дача Шмидта, летом 1907 г., и волны выбросили на берег дельфина. Н.С. уговаривал меня уехать с ним Париж – я не хотела. От этого возникло это стихотворение.»

Николай Гумилёв «Отказ»

Царица иль, может быть, только печальный ребёнок,

Она наклонялась над сонно вздыхающим морем,

И стан её стройный и гибкий казался так тонок,

Он тайно стремился навстречу серебряным зорям.

Сбегающий сумрак, какая-то крикнула птица

И вот перед ней замелькали на влаге дельфины.

Чтоб плыть к бирюзовым владеньям влюблённого принца,

Они предлагали свои глянцевитые спины.

Но голос хрустальный казался особенно звонок,

Когда он упрямо сказал роковое «не надо»…

Царица иль, может быть, только капризный ребёнок,

Усталый ребёнок с бессильною мукою взгляда.

Из воспоминаний Ахматовой: «На даче Шмидта [Гумилёв] сжёг рукопись пьесы “Шут короля Батиньоля” за то, что я не захотела его слушать.»

Из книги Павла Лукницкого: «АА рассказывает, что на даче Шмидта у неё была свинка, и лицо её было до глаз закрыто – чтобы не видно было страшной опухоли… Николай Степанович просил её открыть лицо, говорил: “Тогда я Вас разлюблю!” АА открывала лицо, показывала.»

Из воспоминаний Ахматовой: «Но он не переставал любить!.. Говорил только, что “Вы похожи на Екатерину II”.»

Из воспоминаний Николая Гумилёва в передаче Ирины Одоевцевой: «Как-то, когда я приехал к ней в Севастополь, она была больна свинкой. И она показалась мне с уродливо распухшей шеей ещё очаровательнее, чем всегда. Она, по-моему, была похожа на Афину Палладу, а когда я сказал ей об этом, она решила, что я издеваюсь над ней, назвала меня глупым, злым и бессердечным и прогнала. Я ушёл, но весь вечер простоял под её окном, ожидая, что она позовёт меня. А утром уехал, так и не увидев её снова.»