Ещё в начале года у Гумилёва возникла мысль об учреждении школы для изучения формальных сторон стиха. Он заинтересовал этой идей А.Н. Толстого и П.П. Потёмкина, потом все они вместе обратились к Вяч. Иванову и [филологу] Ф.Ф. Зелинскому с просьбой прочесть курс лекций по теории стихосложения. Так возникло “Общество ревнителей художественного слова”, которое ещё называлось “Академия стиха” или просто “Академия”.

Поначалу было решено, что лекции будут читаться всеми основоположниками “Академии”. Но собрания проходили регулярно раз в две недели на “башне”, и в результате лектором оказался один Вяч. Иванов, После лекций обычно читались и разбирались стихи.»

Из воспоминаний Ахматовой: Осенью 1908 г. «я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна; когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела.»

Но «я два года училась на Киевских Высших женских курсах.»

25 мая 1909 г. Гумилёв вместе с 22-летней поэтессой Елизаветой Ивановной Дмитриевой уехал в Коктебель к поэту Максимилиану Александровичу Волошину, провёл там июнь и по настоянию Дмитриевой уехал из Коктебеля.

Из письма Гумилёва Андрею Горенко: «Есть шанс думать, что я заеду в Лустдорф. Анна Андреевна написала мне в Коктебель, что вы скоро туда переезжаете, обещала выслать новый адрес и почему-то не сделала этого. Я ответил ей в Киев заказным письмом, но ответа не получаю… Если Анна Андреевна не получила моего письма, не откажите передать ей, что я всегда готов приехать по её первому приглашению, телеграммой или письмом.»

В конце июня Гумилёв по дороге из Коктебеля навестил Анну Андреевну в Лустдорфе.

Из книги Павла Лукницкого: «Проводит в Лустдорфе несколько дней. Уговаривает АА ехать с ним осенью в Африку. …АА, провожая Николая Степановича, ездила с ним из Лустдорфа в Одессу (на трамвае). Николай Степанович всё спрашивал её, любит ли она его. АА ответила: “Не люблю, но считаю вас выдающимся человеком.” Н.С. улыбнулся и спросил: “Как Будда или Магомет?”»

22 ноября 1909 г. Гумилёв стрелялся с поэтом Максимилианом Волошиным.

Из заметки «Эпидемия дуэлей» в московском «Русском слове» за 24 ноября 1909 г.: «Гумилёв резко и несправедливо отозвался об одной девушке, знакомой Волошина. Волошин подошёл к нему, дал ему пощёчину и спросил: “Вы поняли?” – “Да,” – ответил тот».

«Девушка» из заметки – это Лиля, поэтесса Елизавета Дмитриева.

Из воспоминаний Максимилиана Волошина: «Маковский, “Papa Мако”, как мы его называли, был чрезвычайно аристократичен и элегантен…

Лиля – скромная, не элегантная и хромая, удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи её были в редакции [журнала «Аполлон»] отвергнуты.

Тогда мы решили изобрести псевдоним и послать стихи с письмом.»

Так родилась знаменитая литературная мистификация «Черубина де Габриак».

Из воспоминаний Максимилиана Волошина: Гумилёв «знал Лилю давно и давно уже предлагал ей помочь напечатать её стихи, однако о Черубине он не подозревал истины… В 1909 г., летом, будучи в Коктебеле вместе с Лилей, он делал ей предложение. [Немецкий поэт и переводчик, сотрудник журнала «Аполлон» Иоганн фон Гюнтер] стал рассказывать, что Гумилёв говорит о том, как у них с Лилей в Коктебеле был большой роман… Я почувствовал себя ответственным за всё это, и, с разрешения Воли [Всеволода Николаевича Васильева, жениха Дмитриевой, отбывавшего воинскую повинность]… через два дня стрелялся с Гумилёвым.

Мы встретились с ним в мастерской [художника-декоратора Александра] Головина в Мариинском театре во время представления “Фауста”. Головин в это время писал портрет поэтов, сотрудников “Аполлона”.

…Я подошёл к Гумилёву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощёчину.»

Из письма Александра Шервашидзе, секунданта Волошина, художнику Борису Анрепу: «Всё, что произошло в ателье Головина в тот вечер – Вы знаете, т.к. были там с Вашей супругой.

…Пишу Вам оч. откровенно: я был очень напуган, и в моём воображении один из двух обязательно должен был быть убит.

Тут же у меня явилась детская мысль: заменить пули бутафорскими. Я имел наивность предложить это моим приятелям! Они, разумеется, возмущённо отказались.

Я поехал к барону Мейендорфу и взял у него пистолеты.»

Из воспоминаний Алексея Толстого, секунданта Волошина: «Весь следующий день между секундантами шли отчаянные переговоры. Грант [так Толстой называет Гумилёва] предъявил требования – стреляться в пяти шагах до смерти одного из противников. Он не шутил. Для него, конечно, изо всей этой путаницы, мистификации и лжи – не было иного выхода, кроме смерти…

С большим трудом, под утро, в ресторане Альберта, секундантам В. – князю Шервашидзе и мне – удалось уговорить секундантов Гранта – [секретаря “Аполлона” Евгения] Зноско-Боровского и [поэта Михаила]Кузмина – стреляться на пятнадцати шагах. Но надо было уломать Гранта. На это был потрачен ещё один день. Наконец, на рассвете третьего дня, наш автомобиль выехал за город, по направлению к Новой Деревне.»

Из воспоминаний Николая Чуковского: «Гумилёв прибыл к Чёрной речке с секундантами и врачом в точно назначенное время, прямой и торжественный, как всегда. Но ждать ему пришлось долго. С Максом Волошиным случилась беда – оставив своего извозчика в Новой Деревне и пробираясь к Чёрной речке пешком, он потерял в глубоком снегу калошу. Без калоши он ни за что не соглашался двигаться дальше и упорно, но безуспешно, искал её вместе со своими секундантами. Гумилёв, озябший, уставший ждать, пошёл ему навстречу и тоже принял участие в поисках калоши…

…Гумилёв рассказывал о дуэли насмешливо, снисходительно, с сознанием своего превосходства. Макс – добродушнейшее смеясь над собой.»

Из воспоминаний Максимилиана Волошина: «Мы стрелялись…, если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то во всяком случае современной ему.»

Из воспоминаний Алексея Толстого: «Когда я стал отсчитывать шаги, Грант, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил пятнадцать шагов… Гранту я понёс пистолет первому… Он… взял пистолет, и тогда только я заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядел на В.

Передав второй пистолет В., я, по правилам, в последний раз предложил мириться. Но Грант перебил меня, сказав глухо и зло: “Я приехал драться, а не мириться.” Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: “Раз, два… Три!” – крикнул я. У Гранта блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Грант крикнул с бешенством: “Я требую, чтобы этот господин стрелял!”»

Из воспоминаний Максимилиана Волошина: «Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал.»

Из воспоминаний Алексея Толстого: «Я подбежал к… [Волошину], выдернул у него из дрожащей руки пистолет, и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Грант продолжал неподвижно стоять. “Я требую третьего выстрела”, – упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали.»

Из воспоминаний искусствоведа Виктора Василенко: Ахматова «мне сказала: “Ни Пушкин, ни Лермонтов, выходя на дуэль, не могли убить Дантеса и Мартынова.” – “Почему? – я говорю. – Ведь Пушкин был великолепным стрелком.” – “Да, но поэт, – сказала Анна Андреевна, – не может быть убийцей. Он только может быть убит.” …Если бы Пушкин убил, то он не был бы поэтом большим. Если бы Лермонтов убил Мартынова, это было бы страшно, поэзия его была бы обескровлена, “запятнана” – она сказала. …И потом она ещё добавила, что Пушкин ведь был прекрасный, как Вы сказали, стрелок, но пуля попала в… пуговицу бронзовую на кителе Дантеса.»

Я думаю, что и поэтов Гумилёва и Волошина Бог спас от убийства, чтобы сохранить их для поэзии.