Из воспоминаний писателя Георгия Чулкова: «Однажды, на вернисаже выставки “Мира искусства” я встретил высокую, стройную сероглазую женщину, окружённую сотрудниками “Аполлона”, которая стояла перед картинами Судейкина. Меня познакомили. Через несколько дней был вечер Фёдора Сологуба. Часов в одиннадцать я вышел из Тенишевского зала. Моросил дождь, и характернейший петербургский вечер окутал город своим синеватым волшебным сумраком. У подъезда я встретил опять сероглазую молодую даму. В петербургском вечернем тумане она была похожа на большую птицу, которая привыкла летать высоко, а теперь влачит по земле раненое крыло. Случилось так, что я предложил этой молодой даме довезти её до вокзала: нам было по дороге. Она ехала на дачу. Мы опоздали и сели на вокзале за столик, ожидая следующего поезда. Среди беседы моя новая знакомая сказала между прочим:

– А вы знаете, я пишу стихи.

Полагая, что это одна из многих тогдашних поэтесс, я равнодушно и рассеянно попросил её прочесть что-нибудь. Она стала читать стихи, которые вошли в её первую книжку “Вечер”.

Первые же строфы, услышанные мною из её уст, заставили меня насторожиться.

– Ещё!.. Ещё!.. Читайте ещё, – бормотал я, наслаждаясь новою своеобразною мелодией, тонким и острым благоуханием живых стихов.

– Вы – поэт, – сказал я уж не тем равнодушным голосом, каким я просил её читать свои стихи.

Так я познакомился с Анной Андреевной Ахматовой».

Из воспоминаний Ахматовой: «Я эту зиму [1910-11 гг.] провела довольно беспокойно: я часто ездила в Киев и обратно – несколько раз».

Модильяни «всю зиму писал мне».

«Он писал очень хорошие длинные письма… “Я беру вашу голову в свои руки и окутываю вас любовью”».

«Я запомнила несколько фраз из его писем, одна из них “Vous êtes en moi comme une hantise.” (Вы во мне как наваждение)».

«Что он сочинял стихи, он мне не сказал.

Как я теперь понимаю, его больше всего поразило во мне свойство угадывать мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно привыкли. Он всё повторял: “On communiqué.” [О, передача мыслей]. Часто говорил: “Il n’y a que vous pour réaliser cela.” [О, это умеете только вы]».

Амедео Модильяни начал вытеснять Голенищева-Кутузова из сердца Анны.

Память о солнце в сердце слабеет,

Желтей трава.

Ветер снежинками ранними веет

Едва-едва.

В узких каналах уже не струится –

Стынет вода.

Здесь никогда ничего не случится, –

О, никогда!

Ива на небе пустом распластала

Веер сквозной.

Может быть, лучше, что я не стала

Вашей женой.

Память о солнце в сердце слабеет

Что это? Тьма?

Может быть!.. За ночь прийти успеет

Зима.

Из воспоминаний Ахматовой: Модильяни «был учтив, но это было не следствием домашнего воспитания, а высоты его духа».

Из стихов Ахматовой можно понять, что Модильяни перестал ей писать, когда узнал, что в конце марта должен вернуться из Абиссинии Гумилёв.

Высоко в небе облачко серело,

Как беличья расстеленная шкурка,

Он мне сказал: «Не жаль, что ваше тело

Растает в марте, хрупкая Снегурка!»

В пушистой муфте руки холодели.

Мне стало страшно, стало как-то смутно.

О, как вернуть вас, быстрые недели

Его любви воздушной и минутной!

Я не хочу ни горечи, ни мщенья,

Пускай умру с последней белой вьюгой.

О нём гадала я в канун Крещенья.

Я в январе была его подругой.

Из книги Веры Лукницкой: В Африке Гумилев «с местным поэтом ато-Иосифом собирал абиссинские песни и предметы быта… В Царское Село вернулся в конце марта больным сильнейшей африканской лихорадкой.»

Из воспоминаний Ахматовой: «25 марта 1911 года ст. стиля (Благовещенье) Гумилёв вернулся из своего путешествия в Африку (Аддис-Абеба). В первой нашей беседе он между прочим спросил меня: “А стихи ты писала?” Я, тайно ликуя, ответила: “Да.” Он попросил почитать, прослушал несколько стихотворений и сказал: “Ты поэт – надо делать книгу”».

«Вернувшись в Царское Село, Коля написал мне два акростиха (они в моём альбоме) – “Ангел лёг у края небосклона…” и “Аддис-Аббеба – город роз…” В те же дни он сочинил за моим столиком “Из города Киева” – полу-шутка, полу-страшная “правда”».

Из дневников Павла Лукницкого: «АА ненавидела экзотику, Африку. Когда Николай Степанович приезжал, рассказывал – выходила в другую комнату: “Скажи, когда кончишь рассказывать”».

Из статьи Корнея Чуковского «Гумилёв»: Некоторые стихи Гумилёва «не способны, говоря по-старинному, эмоционально воздействовать на душу читателя». Сам поэт признаёт это «в одном из лучших стихотворений того давнего времени – в щемяще-поэтичном “Жирафе”, где он безуспешно пытается успокоить, обрадовать, утешить тоскующую петербургскую женщину своим восторженным рассказом о том, что на свете существует красавец жираф, бродящий в дебрях Африки, близ озера Чад….

Но страдающей женщине нет дела до гумилёвских жирафов… Меньше всего на свете ей необходимы жирафы».

Я и плакала и каялась,

Хоть бы с неба грянул гром!

Сердце тёмное измаялось

В нежилом дому твоём.

Боль я знаю нестерпимую,

Стыд обратного пути…

Страшно, страшно к нелюбимому,

Страшно к тихому войти…

Во «Всеобщем журнале литературы, искусства, науки и общественной жизни» № 3 за 1911 г. появилось стихотворение Ахматовой «Старый портрет» – первая публикация в России. Также её стихи были напечатаны в №№ 8-10 журнала «Gaudeamus».

Из воспоминаний Сергея Маковского: «Я в отсутствие Гумилёва навещал Ахматову, всегда какую-то загадочно печальную и вызывающую к себе нежное сочувствие… Прослушав некоторые из её стихотворений, я тотчас предложил поместить их в “Аполлоне”».

В середине апреля вышел в свет 4-й номер журнала «Аполлон» со стихами Ахматовой: «Мне больше ног моих не надо…», «Сероглазый король», «Над водой» и «В лесу».

Из воспоминаний Ахматовой: Последовала «немедленная реакция Буренина в “Новом времени”, кот предполагал, что уничтожил меня своими пародиями, даже не упоминая моё имя.»

Из дневника Михаила Кузмина: «6 апреля 1911 г. Вечером [на «башне»] была Гумильвица.»

Из воспоминаний Ахматовой: «Я познакомилась с Осипом Мандельштамом на “башне” Вячеслава Иванова весной 1911 года. Тогда он был худощавым мальчиком, с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с пылающими глазами с ресницами в полщеки. Второй раз я видела его у Толстых на Старо-Невском, он не узнал меня, и Алексей Николаевич стал расспрашивать, какая жена у Гумилёва, и он показал руками, какая на мне была большая шляпа. Я испугалась, что произойдёт что-то непоправимое, и назвала себя».

Из книги Павла Лукницкого: «Первый день Пасхи… АА всю ночь просидела у постели Николая Степановича, у которого был жестокий приступ лихорадки.»

АА «рассказала мне, что однажды Николай Степанович вместе с ней был в аптеке и получал для себя лекарство. Рецепт был написан на другое имя. На вопрос АА Николай Степанович ответил: “Болеть – это такое безобразие, что даже фамилия не должна в нём участвовать”».

Из стихотворения Ахматовой «Сколько просьб у любимой всегда!..»:

В биографии славной твоей

Разве можно оставить пробелы?..

Из воспоминаний Ахматовой: «Стихи шли лёгкой свободной поступью. Я ждала письма, которое так и не пришло – никогда не пришло. Я часто видела это письмо во сне; я разрывала конверт, но оно или написано на непонятном языке, или я слепну…»