…Двадцать первый век встретить в Москве.
Где еще место быть такому времени?
Всякая тварь Божья делима на две,
а Ноев ковчег из другого племени.
Одно затмение затмилось другим
полушарием. Метафора изгнана
шляпой метонимией, одним
свидетелем зловещим. О Осанна!
Где же эти несчастные монголы?
На склоне скалы века сотвори
себе кумира. Ninеveh. Не ври.
А король то голый, а король то голый.
Пифия над углями гексаметров
склонившись, увиливает строфами
как некий boustropheron с рогами
по межам соток, гектаров.
Ах акры, акры, акры! Ничего не помню
о своем апокрифическом житие.
То бишь было, гришь? Где
неизмеримо бесконечное авеню
Des Champs Elysees, de Hache, des Martyrs.
Sur la rive gauche, a pleine vue…
je me souviens de tes paroles plus pire
que notre non-amour, mal entendu.
Дай-ка половинку апельсинки,
сказала она, молодая жена, мать моя,
circa 1954, полвека назад.
-синка, синяки, синенькие
как васильки, моим глазам
увидевшим так рано эти раны....
Невостребованное своими устами
вторю грамматику страны.
Новый век, новый мир, война —
первая, война – вторая. Удел.
Метафора делит мозг с наследником
метонимии, кепкой усатой.
Вождь не успел убыть, помре,
как я зачалась на брегах
Ху-ху-ху-ху-дзона.
Причем тут Гу?
И выплеснулась по-белужьи
в недрах токсической реки.
Huso, huso. Дайте мне моря
широкого, белобокого. Плавники
мои округленные скользят
по Гудзону в поиске Исхода.
Бушует ураган «Hazel». Изъят —
а из утробы наконец-то в две-
надцать дня. Моргнув как Моргана
своими серо-синими окнами
души. Отголоски урагана
так и звучат в ушах годами.
«Opportunity» – это, когда время
въезжает в порт кораблем
а пространство за рулем.
Сия возможность – некое бремя
лучезарное, в фосфоре рек
блестящих нитратами
в запутанных локонах утопленниц.
Имярек – ондатрами [смазано].
Пифия! Не наезжай так внезапно.
Я тебе не межа и не лира,
хотя объездила полмира
с Ильей, на колеснице огненной.
Сорок четыре года спустя, я вышла на палубу.
Вдали сверкала река Десна
и ухали глухари. Война
задушила глотку соловью
аж до следующего века. Увы!
Но зато жаворонки, дрозды, совы,
невзирая на предвкушение третьей
непроизносимой, освободительной
прилагательной, не существительной
скорби. Нерукотворной. Бог-о-род-ицы
скорбящей радости. Запой-
ем поют, заливаются, не сомневайтесь!
Признаюсь, ca va? cela va?
ca va bien? oui, ca va bien.
Совушки не поют а тоже
ухают, но зато, как серо-
глазая, пучеглазая Афина,
сова вращает головой по оси
на все 360 градусов. Ибо она —
вездесущая. Oy veh, c’est vrai.
На палубе искрится белый плавник
безумной белуги, путь жизненный
пройдя наполовину… Со шрамами
преждевременного кесарева сечения…
опомнилась я вдруг в лесу чужом… ножами
булатными, точечными, как массаж.
О Боже! Отчисти мя от всякой скверны.
Позор! Сие обнажение приемов
не в стать господину Проппу.
Замарали его, однако же
сказками кавказского этнографа.
Все вышло семиотическим боком.
Белуга-оборотень мечтает взлететь
над вербой, зверобоем, полынью
в полнолунное затмение,
выдержав некоторую паузу
над утраченной рифмой, вздохом.
Ох! Memento mori! Где же ты
море, священное слияние плазмы
со спермой, соленой как слеза?
Метафора, давно тебе пора
обременить свое жизнеописание
другим полушарием, ну
типа шляпой, кепкой вождя.
На те, метонимия, место
имение. С Вашего разрешения.
Короче. Грить или не [sic] грить.
Дуралей! Отлезь с глотки моей!
За шеломами еси. Бродит оборотень.
Вцепившись в стремя, стремглав
наверстает упущенное.
И снится ему белуга на палубе,
Такая вся спелая и сочная,
как гриб белый после дождя.
Опять дуришь, метафора! Что за дудки?
На дне сверкает лезвие Десны.
Ах ты, сокол мой, конь ретивый,
проскакал всю вблизь да около,
по лесам, по степям, по тайгам.
Одни поцелуи горче полыни.
А ты все медлишь! Не дождусь.
Сколько рек, морей меня ласкали,
до дурмана доводя аквой витой.
По-гусарски меня принимали
браконьеры усатые, прибрежные,
распоров мне брюхо лапами
липкими от этого бесконечного
клонирования невпопад.
Слизь воркует, извивается
закупоривается в жестяных
банках. На прилавках моему чадо
не место быть. Будьмо.
Один рыбак меня пожалел,
портной такой, взял да и завязал
леской швы вшивые, довязал.
Разомлел от сивухи, разомлел.
И бухнулась я обратно в речку
Ху-ху-ху-ху-дзон? Нет уж.
И со свойственным себе прибрежным
размахом, просверлила я путь
шелковый, а потом дорогу
из Варяг в Греки на берегу
Днепра, шахмат. Левый или правый?
Брег. У? До? Зависит от место-имения.
С наслаждением метонимия
звякнула плавником себе по
затылку. Опа! И поскакала.
Мне что-то не по-по-по-по
себе. Сказала азъ есмь другой.
Я. Но метафора отвернулась
в полном конфузе, ибо она как
та же А.А.Ах! не воспринимала
крик пересмешника. Не тот
припев, блин. Первый. Комом.
Слишком оскверненный прием.
За упокой души, земля им пухом.
Колобок клокочет в глотке,
метонимически освоив освобождение
полушария от своего Nemesis.
По-евразийски расстелил килим,
шатры залучезарились,
и эти бесконечные костры
расползлись по всему брегу
главной артерии. Колотун.
На безымянном вскочил типун
с языка сбежавшего. Одно бельмо
осталось. Где раньше таились
две двойняшки родинки белужские.
Метонимия ликовала в поиске
червонной руты лохматой.
Каждый алый лепесток смаковала
троекратно. Вдоль Десны
сверкало пламя цыганского табора
с горы Фавор. Фавориты же они.
Фавориты судьбы. Христа ради.
Святым Духом проникшие.
В угодьях Киево-Печерских монахов
созревали плоды. Набухали Пуховка,
Зазимье, Рожны. Где нет снов
есть знойная листва, смоковница.
Пока белуга замечталась на палубе
под бенгальскими огнями, тень
оборотня зависла над межами
вопросительным знаком на устах
заколдованной твари Божьей.
Как лучше ускользнуть навсегда
в межбрежном пространстве
разлитом как то самое, молоко
над которым нет смысла ронять
слезу. Поспела конопля, подсолнухи
в трауре нагнулись над надгробием
безъяблочной межи. Три Спаса впереди!
Ковыль с полынью, Каин и Авель,
воюют над степями, ошеломев.
Земля гудит родноплеменной
междоусобицей. А в сгустках крови
проступают ростки бабьего лета.
Поспевшая лахудра рута червона
своим дурманом оцепенела сон
замечтавшихся соломенных вдов.
И снятся белуге реки текущие артериально
и хладнокровно, замутилось воображение ея.
«Riviere des regards au songe, riviere qui rouille le fer
Ou let etoiles ont cette ombre qu’elles refusent a la mer».
(Rene Char)
А метафора все злилась как некая
Марфа на Марию восторженную
своими ручьями слез омывая плоть
до оскорбительного блеска.
Киев, 1–5 августа 1999 г.
