Это создавалось исходя из предпосылки, что существует вечный Другой, но этот Другой рассыпается в различных слоях внутреннего мира. Ведь, в конце концов, если заняться изучением генеалогии богов, то вскоре наверняка обнаружишь, что, несмотря на множество поколений, прошедших с эпохи Геры до троянской войны, музы все-таки не предшествовали поэзии. Они появились лишь тогда, когда поэзия стала проявляться сама в различных жанрах. Вначале был дельфийский оракул, и Сивиллы проповедовали гекзаметром. В этом и заключается пророческая суть поэзии. Тогда не было никаких стоящих муз, музы стали необходимыми только тогда, когда была утрачена пророческая суть поэзии.

А я стремилась вернуться к до-музовскому вдохновению. Возможно потому, что самая моя сокровенная муза и была тем голосом, которого больше нет. «Моя муза ушла, и с ней вместе пропал и голос…» В отсутствие такого голоса, что удерживал мое внимание так долго, я, наконец, обнаружила, что все рассыпалось калейдоскопом множества других, и что можно найти свою музу в чем угодно. В листке травы! В самом деле, что же это за Другой, чем не некий Святой Дух или София Премудрость Божия, проницающая всея? Деревянная доска с изображением деяний апостолов – это ведь метонимический образ действительности. В соборе, Другой – это дух для женщин и душа для мужчин. Логос в последнем случае и вечная, не определенная женственность в противном. Как писал Юнг: «Тогда как перед взором мужчины плывут четкие очертания в соблазнительном виде Цирцеи и Каллипсо, дух лучше выразить как рой летучих голландцев или неизвестных бродяг с моря, который невозможно ухватить, который находится в постоянном бурном движении». (Из «Аспектов Женственности».)

Другими словами, хранители порога сознания или музы. Обе половинки, возможно, встречаются только в некоем алхимическом mysterio conjunctium. Поэзия тогда становится какой-то прогулкой на перекладных без конечной цели. Поездкой просто ради поездки без мысли о том, доходит ли сообщение до нужного адресата.

Но меня волновало ещё некое состояние раздвоения, будто я разорвана пополам.

Холодная война была для меня удобным фоном для собственной диалектики и случайных проявлений туч летучих голландцев. Казалось, что с окончанием холодной войны пройдет и эта внутренняя диалектика. Ан нет, выяснилось, что пропасть раздвоенной личности стала ещё глубже и приняла океанские пропорции. Она угрожающе расширялась и стремилась превратиться в хронический лейтмотив. Мне нужно было разузнать и выяснить источник этого разрыва. Мне стало ясно, что в каком-то пифическом плане, этот разрыв в моей душе гораздо глубже, чем любой из тех, что были за прошедшее тысячелетие. Он кажется коренится в какой-то застарелой ране с незапамятных времен. Мне подумалось, что это зеркальное отражение греко-римской двойственности, когда Россия унаследовала византийские ценности, которые волей-неволей основывались на Греции, а англосаксонский мир получил в наследство игру на скрипке, в то время как Рим полыхал и рушились все его атрибуты. Платоново наследие.

Юнг пишет: «Точно так же как мы живем в мире, где в любой момент может погрузиться в пучину любой из континентов… так же мы внутренне живем в мире, где в любой момент может случиться нечто подобное, хотя это может проявиться в форме идеи, тем не менее, такой же опасной и ненадёжной при этом. Неспособность устроиться в этом внутреннем мире – это небрежность, которая влечет за собой такие же серьёзные последствия как невежество или неприспособленность во внешнем мире».

По мере того, как я стремилась не упустить ни внутреннего, ни внешнего мира, или чем глубже я копала себе дорогу из внутреннего мира во внешний, тем ближе всё это сходилось вместе. То есть, в сети, что я плела, существует некая неразрывная связь между Атлантидой, дельфийским оракулом и гиперборейцами, и тот разрыв, что тревожил меня, в действительности произошел ещё до холодной войны, гражданской войны, наполеоновских войн, войн между греками и римлянами, и был по сути допотопным.

Атлантида правила десятью царствами. У них и у их соседей, скифов, гипербореев, скандинавов, галлов, кельтов, греков, майя, ацтеков, мексиканцев, финикийцев, арийцев, халдеев, египтян и берберов существуют схожие легенды о потопе и есть свидетельства сношений между ними и до потопа.

Говорят, что первые сивиллы были гиперборейками. Первый дельфийский оракул воздвигнут на дымящихся руинах Пифона, убитого Аполлоном. Тот Пифон родился на иле, оставшемся от погрузившегося в воду материка Атлантиды. Этот дым каждого приблизившегося к нему чуть ли не сводил с ума. Возле источника именно этого дыма было решено воздвигнуть оракул.

А всё прочее, перефразируя Верлена, это поэзия.

Как я узнала и как не узнала о смерти Бродского? С 1994 г. я живу на Украине, и до 1997 г. в основном жила и работала на территории бывшей советской войсковой части, расположенной в одном городе в середине Украины. После работы часто отключали свет во всем городе и приходилось проводить вечера при свечах. Чтобы не сойти с ума и не позволять мыслям о Елабуге просачиваться через мое сознание, я запоем перечитывала Дюма. О Елабуге – я должна признаться, что судьба Цветаевой для меня является своего рода эталоном, поэтому в трудные минуты мне всегда вспоминается цветаевские окончательные безвыходность и безнадежность в Елабуге, и ее разрешение своей ситуации.

В конце января 1996 г. я поехала в Москву, где собиралась встретиться с родителями, и сходить с ними на Татьянин день в новый Храм Святой Мученицы Татианы при МГУ. Погода была отвратительной, лежал мокрый, грязный снег, и мы еле доехали, а потом еле дошли до церкви. Там пожертвовали деньги на храм, о чём даже получили свидетельство. Время мы провели хорошо, и в воскресенье, до своего отъезда обратно в Киев, я договорилась встретиться со своей подругой детства в итальянском ресторане на Арбате.

Как это часто бывает, во время трапезы, мы с подругой о чем-то сильно поспорили, и во время длительной паузы по радио что-то начали передавать о Бродском. Хотя тон диктора меня насторожил, я не успела задуматься, как подруга меня спросила, когда я в последний раз видела Бродского. Пришлось вспомнить. Наша последняя встреча была на мероприятии международного ПЕН клуба в Вашингтоне, в 1987 г. С российской стороны были приглашены Александр Кушнер, Юнна Мориц, и другие. Отвлекшись и отдавшись своим воспоминаниям, я так и не успела узнать о свершившемся несчастье и вернулась в тот вечер на Украину в полном неведении. Только несколько месяцев спустя я прочла некролог о нем в журнале «Нью-Йоркер», который получила с обычным опозданием. Никто даже не подумал мне о его смерти сообщить, и я до сих пор не могу понять, кто более оторван от мира был в тот момент, я или мои близкие? Ибо среда, в которой я обитала, была средой распада советской империи, где по вечерам все сидели без света, без воды, где показатель смертности выше рождаемости, где народ просто спивался оттого, что ему нечего делать. А среда моих близких, это среда избытка информации на каждом шагу, это и Вавилон и Авалон, и рухнувшие башни двойники, которых, слава Богу, Бродский не застал в падении.